С тех пор наши свидания зависели от календаря. И я ни о чем не беспокоилась.
Я опустила глаза и принялась рассматривать свою форменную юбку. Ее давно пора было сдать в чистку. В последнее время такие вещи часто вылетали у меня из головы. Не то что юбка стала совсем грязной, но между складками отчетливо виднелись темные пятнышки.
— Ты стесняешься говорить о таких вещах? — спросила матушка Луиса Магдалена.
Я покачала головой. Чего мне было стесняться? Если женщина, к которой никогда не прикасался мужчина, полагает, что может посвятить меня в тайны жизни, как выражалась наша биологичка, то почему бы ее не выслушать. Разумеется, вслух я этого не сказала. Только подумала. Забота монахини тронула меня. Матушка Луиса была незаурядной женщиной. Потому мы и подружились.
Мы просидели в лазарете до самого ужина. Матушка Луиса Магдалена принесла книги по анатомии и рассказала, зачем нужна каждая часть женских гениталий. Она поведала мне о жуткой операции, которой подвергали девочек в Африке. Бедняжкам удаляли клитор, чтобы они не получали удовольствия от секса и не испытывали влечения к мужчинам.
По мнению матушки, это было настоящим варварством. Она объяснила, что клитор — самое чувствительное место на женском теле. Монахиня больше не краснела. Она говорила бесстрастно, как учительница в классе, и все же было очевидно, что ее восхищает стройное, гармоничное устройство человеческого организма. «Удивительно, не правда ли?» — спрашивала она то и дело. Глядя на Луису Магдалену, я поражалась, как эта женщина попала в монастырь. Она говорила о столь интимных вещах так деликатно и поэтично, что я едва не расплакалась, но сумела удержать слезы. Мне не хотелось расстраивать матушку.
Хотя большинство моих догадок о природе женского организма подтвердилось, рассказ матушки встревожил меня. Луиса Магдалена не доверяла календарю. По ее словам, гормональный баланс, отвечающий за регулярность цикла, был чрезвычайно неустойчив, особенно у молодых женщин, так что высчитывать благоприятные дни было бесполезно. Впрочем, мы с Мануэлем оставались наедине так редко, что я едва ли рисковала забеременеть.
В ту ночь, лежа под одеялом в теплой пижаме из розовой фланели, я представляла свое тело загадочным лабиринтом, в котором мужчина мог пропасть навсегда. Сперматозоиды казались мне человечками с картин Магритта, в черных котелках и с зонтиками, спешащими вниз по туннелю моей вагины в матку, на станцию метро, откуда ровно в пять оправлялся поезд к высоким аркам фаллопиевых труб. Яйцеклетка поджидала их в яичниках, выглядывая в узкие окошки, спокойная и величавая, а сперматозоиды бились не на жизнь, а на смерть у ее порога: войти внутрь должен был только один. Наутро на улицах города-лабиринта валяются осиротевшие зонтики и котелки, и мусорщик на красном грузовичке с меланхоличным видом подбирает их огромным механическим ковшом.
Потом я вообразила свое тело мастерской стеклодува, где посреди немыслимого жара формируется новая жизнь. Так вот почему они раздуваются, подумала я, представив беременных женщин с огромными животами. В ту ночь я заснула, обхватив руками живот.
На следующей неделе мне было не так одиноко. Выходные вне интернатских стен, в компании со взрослыми, не имевшими отношения к монастырю, помогли мне добиться статуса нормальной девочки. Пилука и Марина потребовали отчета о времяпрепровождении в семействе Денья. Я описала старинный особняк не скупясь на красочные детали, чем вызвала завистливые вздохи подружек. Потом мы сговорились подшутить над молодым преподавателем истории права, до невозможности робким и неуклюжим. «Пусть весь первый ряд не отрываясь смотрит на его ботинки», — распорядилась Флоренсия из Кадиса, хрупкая большеглазая блондиночка с кукольным личиком. По дороге в аудиторию мы злорадно посмеивались. Учитель сидел за кафедрой у доски. Мы расселись за парты. Едва преподаватель открыл рот, ученицы как по команде уставились на его ботинки. Это были начищенные до блеска коричневые туфли со скромным орнаментом вокруг дырочек для шнурков. Бедняга не знал, куда девать собственные ноги. Он то скрещивал их, то расставлял, то тер одну ногу другой, то поправлял носки. Мы с трудом сдерживали смех. Надзиравшая за классом матушка Бланка, которая вязала на заднем ряду, тщетно пыталась восстановить порядок. «Девочки», — взывала она с укором. Как только урок закончился и учитель исчез за дверью, мы разразились безудержным хохотом. «Мы ничего такого не делали, матушка, только смотрели на его ботинки». Монахиня сурово покачала головой и, не выдержав, широко улыбнулась: «Ах вы, маленькие негодницы. Бедный юноша. Не делайте так больше».
ГЛАВА 15
Что оставила Хуана в замке Ла-Мота, торопясь достичь Ларедо, прежде чем ее мать опомнится и передумает? Сына, который только-только научился ходить. Теперь она жадно всматривается вдаль в тщетной надежде разглядеть его фигурку на городской стене. Беатрис де Бобадилья, которая влюбилась и попросила дозволения остаться в Кастилии со своим избранником. Мать, с которой они простились поспешно и холодно.
Я оставляла Испанию с тяжелым сердцем, но в надежде, что ветер перемен развеет мою тоску. Слово «Ларедо», словно райская музыка, ласкало мой слух. Я вытерла слезы и улыбнулась мадам де Галлевин. Фрейлина похудела и осунулась так же, как я. Мы походили на беженцев, спасавшихся от бедствий войны. Я так соскучилась по своему дворцу Куденберг, я соскучилась даже по вечному брюссельскому дождю.
Узнают ли меня Карл, Изабелла и Леонор? Узнаю ли их я? Они, должно быть, стали совсем большие. Мы ехали слишком медленно. К вечеру сгустились тучи и с неба хлынули потоки мартовского дождя. Дурной знак. Когда мы прибыли в Ларедо, капитан явился к нам в забрызганных грязью сапогах сообщить, что в ближайшие дни ожидается шторм.
В действительности пора непогоды растянулась на целых два месяца. Сначала я не находила себе места, но постепенно успокоилась. Я вдруг осознала, как сильно устала за последний год. Я путала день и ночь, сон и явь. Мне нужно было немного отдышаться, прийти в себя. Мавританские невольницы, которых я взяла с собой, поделились со мной своими секретами. Они делали мне массаж с ароматическим маслом. Купали меня и заплетали мне косы. Разрисовывали мне ладони и ступни. Постепенно я оживала. Отдыхала, читала, набирала вес, а вскоре подоспел май, и буйное море успокоилось.
Филипп со свитой ожидал меня в Бланкенбурге. У входа в порт серые морские воды утратили безмятежность и принялись легонько покачивать наше судно из стороны в сторону. Был чудесный безоблачный день, столь редкий для Фландрии. Мы будто привезли с собой испанское солнце. Стоя на палубе, я различала вдалеке знакомые силуэты фламандского города, треугольных домов с горгульями на скатах остроконечных крыш, собора и дворцов, расположившихся вдоль берега. На крепостных стенах виднелись крошечные человеческие фигурки. Я сгорала от нетерпения увидеть Филиппа и детей, но в глубине души замирала от страха. Столь долгая разлука не могла пройти даром. Я знала это по себе. Я в сотый раз расправила складки нарядного голубого платья. В начале путешествия моя душа легко и свободно парила над морем, обгоняя корабль, но теперь на меня вновь навалились тревоги и сомнения, нахлынули воспоминания о первых годах во Фландрии, об одиночестве среди чужих людей. До берега оставалось совсем немного, уже не составляло труда разглядеть румяные лица пажей и придворных, роскошные одежды, лошадей в дорогих попонах, знамена с гербом Габсбургов. Предвкушение радостной встречи сменилось страхом, я застыла на палубе словно статуя, не в силах пошевелиться. В этой стране никто не говорил по-испански. Мадам де Галлевин сияла улыбкой, узнавая в толпе друзей и знакомых. Всю дорогу она была мне верной служанкой и доверенным лицом, но теперь, на фламандской земле, от нашей близости не осталось и следа.