Я давно была готова услышать печальную весть, и все же она застала меня врасплох. Филипп был рядом. Он уже видел себя королем и потому испугался, что я стану вести себя как безумная. Хуана Безумная (недруги давно зовут меня только так, и никак иначе. Страстная натура — добродетель мужчин, у женщин она считается приметой душевного недуга. А я привыкла доверять своим чувствам. Наверное, я просто не рождена для придворной жизни, насквозь пропитанной лицемерием). Я не закричала и не заплакала. Мой взор заволокла непроницаемая тьма, словно все беды навалились на меня разом. Вдруг стало нечем дышать. Меня охватил смертельный ужас. Мой вид, должно быть, испугал Филиппа. Он обнял меня, погладил по голове, подхватил на руки и принялся укачивать, как ребенка. От такой нежности я разрыдалась, и хлынувшие слезы смыли хищную тьму, сгустившуюся у меня перед глазами. Было начало декабря, и покои Куденберга успели выстудить первые зимние холода. Филипп приказал подбросить дров в камин, укутал меня в меха, прилег со мной на кровать и стал напевать колыбельную. Мы провели в постели без малого неделю. Мне хотелось спрятаться от горя. Тогда со мной впервые приключился этот чудовищный приступ слепоты. Словно дух матери коснулся моих век. В те дни Филипп снова спал рядом со мной, словно обнаженный бог, тогда-то мы и зачали Марию. Мы много разговаривали. Филипп просил прощения за то, что удалил моих слуг: по его словам, они замышляли тайком переправить Карла в Испанию и разлучить нас с нашим первенцем. Я не спорила, боясь, как бы на его место не пришел другой Филипп.
Впрочем, это был лишь вопрос времени. Мне стоило обо всем догадаться. По моей матери еще служили заупокойные службы, а Филипп уже приказал включить в свой герб гербы Кастилии, Леона и Гранады. Двести копий нового герба развесили на стенах кафедрального собора, и прохожие снимали передним шапки. Между тем, хотя Филипп был всего лишь консортом и принимать почести на самом деле полагалось мне, он проделал все это втайне, не интересуясь моим мнением. Как только позволили приличия, он сменил траур на пурпурные одежды и горностаевую мантию и провозгласил себя королем. В соборе я стояла на несколько ступеней ниже, чем он, в черном покрывале, и лучи его славы затмевали меня. Я не могла противостоять непомерному властолюбию мужа. Когда через несколько дней Мартин де Мохика принес известие о том, что кортесы признали меня недееспособной и объявили моего отца регентом, я даже не разозлилась, только подивилась ловкости короля и втайне порадовалась унижению Филиппа. Я решила, что отец хотел обезопасить мой трон от посягательств мужа. Пусть уж лучше в Испании правит арагонец, а не фламандец. Он, по крайней мере, говорит по-испански.
Чтобы придать свершившемуся видимость законности, отец испросил у меня дозволения править от моего имени. Он знал, что я совершенно здорова, и хотел убедиться в моей лояльности. Я покорно подписала все, что требовалось, но мой камердинер, будь он проклят, донес обо всем Филиппу, и он не только разорвал злосчастный пергамент, но и подверг жестоким пыткам отцовского секретаря Лопе де Кончильоса. Моя участь была немногим лучше. Филипп запретил испанцам входить в мои покои, а меня снова запер, да еще и выставил в коридоре дюжину стражников.
Избавившись от меня, Филипп и Гомес де Фуэнсалида подделали мою подпись и написали письмо, в котором я подтверждала права своего мужа на престол.
Не знаю откуда, но Фердинанду стало известно о подделке и о моем заточении. Тот пришел в ярость и пригрозил Филиппу, что сообщит всему миру правду о его делишках, если мне немедленно не вернут свободу и почести, положенные королеве Кастилии.
Стражу из моих покоев убрали. Сильнее моего отца Филипп боялся только своего, а император Максимилиан, встревоженный известиями о наших неурядицах, как раз прибыл в Куденберг.
Грязная, со спутанными волосами, одетая в черный балахон, туго обтянувший мой огромный живот, я прошла мимо своих тюремщиков, миновала стражников и опрометью бросилась в сад, спеша оставить позади кошмар последних недель. На дворе стоял август. Теплое благодатное лето достигло своей вершины, оплетавший ограду вьюнок покрылся синими цветами, трудолюбивые муравьи тащили листья и щепки в свои муравейники. От яркого солнца из глаз, за долгие дни заточения привыкших к полумраку, хлынули потоки слез. Пажи и фрейлины таращились на меня с балконов и балюстрад. Чтобы их оживленный гомон не мешал мне наслаждаться прогулкой, я внушила себе, что это шумит ветер.
Я чувствовала, что мне с каждым разом все труднее возвращаться к жизни, преодолевая границы своего внутреннего мира. Одиночество сделалось для меня надежным убежищем, не будь которого, я и вправду давно потеряла бы рассудок. Я все больше углублялась в себя, и те, кто меня окружал, превращались в неясные, размытые силуэты где-то на краю моего сознания. Тем сильнее влекло меня немое величие природы. Мне хотелось раствориться в зелени, в ветре, в солнечных лучах, я чувствовала каждой клеточкой своего тела, каково цветам приходится без воды. В саду я уселась под елью, вытянув руки и ноги, подняла лицо к небу и долго сидела без движения, наслаждаясь теплом и свежестью.
Я оставалась в саду, пока за мной не пришли фламандские дамы. Они отвели меня в ванную. Странное поведение в саду немедленно приписали моему безумию, но мне было все равно.
Мария родилась здоровой, как и все мои дети. На этот раз при родах мне помогали лекарь и повитуха. На крещении девочки присутствовал мой свекор. Во дворце на время воцарился мир. Я стала появляться на пирах и турнирах под недоверчивыми взглядами придворных и неусыпным наблюдением Филиппа и Гомеса де Фуэнсалиды.
И вот теперь я возвращаюсь в Испанию. За последние три месяца я почти не виделась с детьми. Они остались в Куденберге. В Миддлебурге я отняла Марию от груди и передала кормилице. Бедные крошки. Они будут королями. И наверняка будут несчастны. Я не могу дать им свою любовь, мне самой ее не хватает. Не знаю, то ли я разлюбила своих детей, то ли они не позволили мне себя любить. После моего возвращения во Фландрию мы так и не смогли сблизиться. Скоро они узнают, что их мать безумна. Уж лучше вовсе не видеть детей, чем всякий раз ловить на себе их полные ужаса взгляды.
— Мануэль, у меня задержка, ну, ты понимаешь…
Он пристально поглядел на меня. И ничего не сказал.
— Наверное, это какие-то гормональные проблемы. У меня так уже было, года два назад, потом все стало нормально. Но я подумала, что нужно тебе сказать.
— Погоди, Лусия. Не отвлекайся. Продолжим, — прервал меня Мануэль, но я видела, что он встревожился и, по обыкновению, принялся обдумывать две проблемы сразу.
— Я забыл сказать, что армада из сорока кораблей, во главе которой Хуана и Филипп отплыли в Испанию, везла не только матросов и свиту, но и две тысячи немецких солдат. Хотя испанская знать была готова поддержать Хуану в борьбе против Фердинанда, Филипп был готов, если понадобится, сместить тестя силой. Для этого он нанял ландскнехтов. Привыкший покупать сторонников, эрцгерцог тайком провел на борт не только фрейлин, которых Хуана приказала оставить на берегу, но и целый отряд проституток. А теперь закрой глаза и сосредоточься: в проливе Па-де-Кале армада попала в страшную бурю. Ты видела, как она начиналась.
Глядя на воду, я думала о том, что несчастья поглотили меня и погрузили во мрак, как кит поглотил Иону. Вдруг мне показалось, что с морем творится нечто странное: гладь воды застыла, словно ее сковало льдом. «Жюльенна» не плыла, а, казалось, застыла на поверхности с печально поникшими парусами. Воздух сделался тяжелым, словно тюки шерсти. Небо, на котором, с тех пор как вышли из Флесинга, не было ни облачка, приобрело зловещий блеск, будто кто-то разлил по нему жидкое серебро. Несмотря на дивную красоту, зрелище вызывало мысли об убийце, натянувшем шелковые перчатки. «Собирается буря», — проговорила я. Старый матрос, лениво чинивший снасти неподалеку от меня, поглядел на небо и кивнул: «Еще какая».
В три пополудни солнце скрылось. Море и небо начинали ритуальный танец. Волны тянули белые руки навстречу окружавшей нас тьме. Я спустилась в каюту и принялась молиться, без особого трепета, но и без воодушевления. Бурю оставалось только переждать. Особы королевской крови еще никогда не становились жертвами кораблекрушения, и мы с Филиппом не должны были стать исключением. Но, хотя я оставалась совершенно спокойной, эрцгерцог впал в настоящую панику. Он ввалился ко мне белый как полотно, схватил меня за руку и потащил в кают-компанию, куда забились благородные дамы и кавалеры, похожие на мышей, настигнутых котом.