Каталина вернулась, но ее похищение было лишь первым звеном в целой цепи несчастий.
Через три месяца после своего визита Карлос отправил в отставку славного дона Эрнана, герцога Эстраду. На его место пятнадцатого марта тысяча пятьсот восемнадцатого года прибыли дон Бернардо Сандоваль-и-Рохас и его жена донья Франсиска Энрикес, маркизы Денья. Отъезд Эрнана означал для меня конец спокойной жизни. Прощаясь с Эстрадой, я горько сетовала, что остаюсь совсем одна. «Мы оба не властны в себе, донья Хуана», — ответил тот, кто пытался стать моим другом и помог мне даже в заточении остаться женщиной.
Денья окружили меня непроницаемой стеной молчания и забвения. Они верно служили тому, кто узурпировал мой престол. Я могла бы назвать путы, захлестнувшие мой голос, кругами ада. Этих кругов было три: в первом помещались две женщины, день и ночь сидевшие в моих покоях и ни на миг не позволявшие мне остаться наедине с собой. Второй круг включал двенадцать дам, которые шпионили за мной под предлогом заботы. И наконец, третий круг: двадцать четыре вооруженных стражника на замковых стенах. Меня не пускали даже в церковь. Маркиз Денья, седовласый старец с голубыми навыкате глазами, был образцом учтивости. В каждом его слове, в каждом поклоне скрывался отравленный кинжал, но Старик пребывал в убеждении, что я их не замечаю. Чтобы оправдать мое заключение, он по примеру Феррера ссылался на чуму и распоряжения моего отца.
«Неужели вы и вправду поверили, что ваш батюшка скончался? — воскликнул он, когда я осторожно поинтересовалась, жив ли Фердинанд. — Он занемог и удалился в монастырь, где проводит дни, направляя помыслы к Господу нашему. Вы непременно должны ему написать. Он будет рад получить весточку от любимой дочери Хуаны».
«Напишите сами, маркиз, — возразила я. — Ведь вы его кузен. И передайте от меня привет».
Деспоты вроде Денья всегда исправно ходят в церковь и демонстрируют деревянным статуям такую горячую привязанность, какую не питают ни к одному из живых людей. Церковные ритуалы всегда казались мне игрой на публику, имевшей мало общего с истинным возвышением духа. Поселившись во Фландрии, я почти перестала придавать им значение. Беспокоясь о моей бессмертной душе, маркизы велели служить мессы прямо в замке, чтобы заставить меня отдавать Богу Богово, не выходя на дневной свет. Я категорически отказалась и даже сумела настоять, чтобы меня снова стали пускать в церковь Святого Антолина, соединенную с моим жилищем крытой галереей. Для меня эта короткая прогулка была скорее возможностью полюбоваться окрестностями, чем воздать хвалу покинувшему меня Господу.
Я вела против Денья необъявленную войну, вовсю используя свой поистине жалкий арсенал. Приходилось все время быть начеку, чтобы никто не сумел застать меня врасплох. К несчастью, мои тюремщики были вооружены не в пример лучше: в отличие от меня они знали, что творится за стенами замка. Пока я гнила заживо в своей тюрьме, Испания переживала черные времена. Захваченные ранее американские богатства отправлялись на кораблях прямиком во Фландрию. Чужеземцы занимали все ключевые посты. Семнадцатилетний мальчишка стал кардиналом Толедо, а Адриан Утрехтский правителем Кастилии. Двадцатого мая тысяча пятьсот двадцатого года, когда мой сын Карл сделался императором Священной Римской империи, уставший от фламандского произвола народ поднял восстание.
Мятеж возглавил Хуан де Падилья, сын дона Педро и один из главных моих защитников. Священный союз общин, как называли себя мятежники, действовал «именем королевы доньи Хуаны».
Я часто принималась расспрашивать маркиза о своих детях и состоянии дел в государстве. Тот изворачивался как уж на сковородке. Как-то раз я продержала Денью в своих покоях около шести часов, надеясь выманить из него всю правду, но этот мастер лжи пытался уверить меня, что император Максимилиан отрекся от престола в пользу Карла, как будто я до сих пор не догадалась, что мой свекор мертв.
Через несколько дней после нашего разговора маркиз распорядился снова закрыть церковную галерею. Я принялась громко возмущаться. Мы отчаянно спорили, когда прибыл епископ Рохас, глава Королевского совета Кастилии, чтобы убедить меня подписать эдикт, осуждающий мятежников.
Денья не смог противиться нашей встрече. От этого бледного, скованного человека, избегавшего смотреть мне в глаза, я узнала о том, что мой отец умер четыре года назад. Он же подтвердил мою догадку о смерти свекра и рассказал, что народ восстал против засилья иноземцев в окружении Карла. «Мятеж разгорается, — признался Рохас. — К восставшим присоединяются вольные крестьяне».
«Поверьте, сеньор епископ, — горячо проговорила я, — все, что я вижу и слышу, кажется мне сном. Вот уже шестнадцать лет никто не говорит мне правды, со мной ужасно обращаются, а хуже всех маркиз».
Епископ посмотрел на Денью. Впервые за все эти годы я с тайной радостью увидела в глазах маркиза страх. Он тут же принялся бормотать, что лгал мне для моего же блага, дабы «избавить меня от нездоровых страстей».
Я не пожелала ничего подписывать, пока не узнаю всей правды. Двадцать девятого августа меня посетили Хуан де Падилья, Хуан Браво и Франсиско Мальдонадо, назвавшиеся предводителями восставших. Выслушав посетителей, я повелела им поступать так, как того требуют интересы государства. События в стране развивались с такой быстротой, что я стыдилась собственного невежества. Меня так долго обманывали, что я почти перестала отличать правду ото лжи. В середине сентября в замок ворвались отряды общин. Денья с приспешниками бежали. Я вышла на балкон поприветствовать собравшуюся на площади толпу. Народ просил меня свергнуть Карла, изгнать фламандцев и вернуть Испании добытые в Америке сокровища.
Я была тронута восхищением тех, кто совсем меня не знал. Но к радости освобождения примешивались тяжелые сомнения. Долгие годы заточения лишили меня храбрости. Разве я гожусь на то, чтобы править государством? Кто поручится, что те, кто ныне поет мне хвалу, через некоторое время сами не превратятся в моих тюремщиков? Я никогда не хотела быть королевой. Я не желала воевать с собственными детьми. Я не могла примириться с тем, что мои освободители настраивают меня против сына. Мне нужно было время, чтобы поразмыслить, чтобы узнать всю правду. Ответственность была слишком велика, чтобы не задумываясь возложить ее на плечи. Я попросила отсрочки и не стала ничего подписывать.
И снова никто меня не понял. Едва я начала заново привыкать к свежему воздуху, дорогим платьям и роли властительницы, а не узницы, как восставшие потеряли терпение и потребовали, чтобы я немедленно подписала их эдикты. Они дошли до того, что пригрозили уморить нас с Каталиной голодом, если я буду и дальше медлить. В конце концов страх оказался сильнее меня, и я упустила последнюю возможность переменить свою участь; я попросила своих мучителей подождать еще немного, пока вокруг меня не рассеется туман лжи и сомнений.
Знать собрала силы и подавила мятеж. В лагере восставших завелся предатель: Педро Хирон, назначенный Хуаном Падильей командующим вооруженными отрядами. Хирон помог знати окружить Тордесильяс. Осада длилась семьдесят шесть дней, и в ночь с пятого на шестое декабря в город вошли сторонники императора.
Мы с Каталиной ждали грандов во дворе замка.
Одной моей подписи хватило бы, чтобы Карл навсегда потерял власть, но в благодарность за то, что я ее не поставила, сын снова лишил меня свободы. Более того, он вернул Денья и отдал меня на милость прежних мучителей. Чванливые и надменные, как и все окружение Карла, маркизы снова сделались управляющими замком. И терзали меня до самой смерти.
— До самой смерти? — повторила я.
— Хуана умерла двенадцатого апреля тысяча пятьсот пятьдесят пятого года, в Страстную пятницу. Ей было семьдесят шесть лет. С тысяча пятьсот девятого года она томилась в Тордесильясе. Первый маркиз Денья умер. На смену ему пришел его сын, Луис. Но Хуане сказали, что старик просто заболел. Ей вообще перестали говорить правду. Денья на выпускали свою узницу из паутины обмана; они держали ее во тьме, без окон, среди злых и жестоких людей, насмехались над ней и мучили ее без всякой жалости. Она умерла от гангрены, вся в ужасных язвах, но до последней минуты продолжала бороться, не желала принимать причастие и не подпускала к себе священника. После смерти королевы ее дети и забрали все ее вещи. Золотой крест, который ты надевала на Рождество, Хуана никогда не снимала. Это был подарок ее сына Фердинанда, единственный бескорыстный дар, полученный королевой в Тордесильясе. И что же сделал наш Карл, прекрасно осведомленный о том, какие чувства его мать питала к Денья? Отдал им этот крестик. Хуана, должно быть, перевернулась в гробу.