В гостиницу я не вошел, оставшись ждать своих провожатых, сидя на лавочке в маленьком скверике напротив. Было холодно. Закутавшись чуть ли не с головой в свою толстую меховую куртку, которую мне подогнал еще в махачкалинской КПЗ один из моих старых знакомых, сидевший через стенку от меня, я исподлобья наблюдал за своими спутниками. Они же следили за мной из окна гостиничного номера. Еще по дороге из КПЗ в голове у меня вновь возник план побега, и сейчас, сидя на этой лавочке и не в кипеш созерцая все вокруг, я килешовал над тем, как его лучше осуществить. Конечно, я бы мог прямо в тот момент, когда мы подошли к гостинице и мусор только поднимался по лестнице, сорваться с места и побежать куда глаза глядят, лишь бы не видеть эти гнусные рожи и хоть на несколько минут почувствовать себя свободным. Но этот поступок выглядел бы не просто дурацким, это был бы абсолютный идиотизм с моей стороны. Да и мусора, слава богу, меня за идиота не держали, иначе ни за что бы не оставили одного дожидаться их на лавке. В тот момент что-то подсказывало мне, что в самое ближайшее время моя карта ляжет фартом – справа, главное было не спешить и не опережать события.
Я, честно говоря, и сам удивлялся такой рассудительности и спокойствию, которые охватили меня тогда вместе со жгучей тягой дать деру. Видимо, крайним обстоятельствам свойственно озарять все вокруг, словно вспышкой молнии, которая нас то ослепляет, то просветляет. Человеку, который, по большому счету, не сталкивался в жизни ни с чем, понять меня будет очень непросто. Но с другой стороны, мне кажется, что слово «свобода», а точнее, тот смысл, который заложен в нем, понятно любому смертному на земле. По крайней мере, я не знаю такого человека, который бы не любил свободы.
В тюрьме, можно сказать с самого детства, меня учили тому, что главным в жизни бродяги являются три вещи: любить и уважать свою мать, быть честным и преданным с братьями по вере и не попадать в зависимость ни к кому и никогда. Ну а что касалось свободы, то было как бы само собой разумеющимся никогда и ни при каких обстоятельствах не упустить свой шанс сорваться от легавых. Это было ясно каждому, как Божий день. Можно привести множество примеров, но мне хочется рассказать лишь об одном случае.
Глава 18
Начало семидесятых годов. Я находился тогда в воровской хате на одной из пересылок Урала. В камере сидело несколько Урок, иначе и быть не могло. Ведь прежде чем водворить того или иного арестанта в камеру, надзиратели всегда спрашивали: «В какую камеру пойдешь?» Очень редко кто заходил в воровскую хату, если не соответствовал образу жизни бродяги или мужика, тем более когда там сидел кто-либо из Урок.
Камера была огромной, да и арестантов загнали туда немало, человек сто, не меньше. Было среди нас и человек десять нерусских, включая троих грузин. Так вот, «заезжает» как-то в камеру небольшой этап из нескольких человек, и в их числе еще один грузин. Как и происходит всегда, когда где-то на пересылке, вдали от дома встречаются бродяги, которые знали друг друга ранее, начались радостные приветствия и «торжественный прием» в честь вновь прибывших.
Прошло всего несколько дней после этого, как все мы, ко всеобщему удивлению, стали очевидцами одной очень деликатной разборки, хотя и разборкой назвать ее было бы трудно. К Жуликам обратился один из грузин, который сидел с нами еще до прихода нового этапа. Вот какой вопрос был поднят этим тогда еще сравнительно молодым бродягой, а в недалеком будущем Уркаганом, с которым меня впоследствии связали долгие годы дружбы. Звали его Гиви.
Была в то время в Грузии зона «Ксани» – это был воровской лагерь, по большому счету. Второй такой зоны в Советском Союзе не было, это уж точно. Хотя тогда в Грузии почти все зоны были воровскими, но эта была особенной. Во-первых, здесь половина лагерного контингента были Ворами. Где еще такое можно было встретить? Если во времена Славы Япончика в размороженной им крытой тюрьме босота играла свадьбы, то начало этому положили Урки лагеря «Ксани». В зоне играли натуральные свадьбы, ничем не уступающие тем, которые справляли на воле, а кое в чем даже и с кушем. Что касалось личных свиданий, то и в этом плане все было отлично. Родные и близкие могли находиться вместе с вами в зоне сколько угодно. В лагере для этого даже существовали отдельные палатки. Весь жизненный лагерный уклад был на высшем воровском уровне. Все было основано на честности и благородстве Воров.
Так вот, однажды один из арестантов, пришедших недавно этапом к нам в хату, укатал мусора-конвоира, чтобы тот выпустил его в город до утра. Даже не знаю, чем он аргументировал такую просьбу в лагере, куда в любое время дня и ночи можно было вызвать кого угодно, переговорить с кем угодно и привезти что угодно и в любом количестве. Но точно помню, что единственного довода, который мог бы еще как-то его оправдать, связанного с кончиной кого-то из близких, не приводилось. Скорее всего, это была простая прихоть офраеревшего арестанта. В общем, к утру он, как и обещал ментам, вернулся в зону до проверки. Все прошло тихо и спокойно, и никто ни о чем даже не догадывался. Что характерно, сам этот человек в своем поступке не видел ничего плохого.
Уверен, что так бы и прошло незамеченным это событие в жизни арестанта, если бы не его встреча со своим земляком Гиви. Кстати, узнал Гиви об этом случае тогда, когда его уже не было в «Ксани». Вопрос, с которым обратился к Уркам Гиви, был таким: «Может ли человек, именующий себя бродягой, очутившись за пределами лагеря или тюрьмы, вернуться назад?»
Ответ Жуликов был лаконичным и однозначным: «Никогда!» И что бы ни говорил в свое оправдание тот арестант, даже то, что, если бы он не возвратился назад, могли бы пострадать люди, остававшиеся в лагере, а это были в основном Урки, к этому вопросу уже больше не возвращались.
Вопрос этот Гиви поднял перед Шпанюками в тот момент не просто так. Оказывается, этот арестант уже давно мечтал войти в воровскую семью. Но для этого нужно было в первую очередь поставить в известность Воров, с которыми судьба может свести где угодно – на свободе, в тюрьме, в лагере или на пересылке. Затем бродяга готовился к предстоящему сходняку, избрав для ходатайства о себе перед воровской сходкой кого-то из авторитетных Урок, который бы хорошо знал его.
Встретив в нашей хате Урок, он решил известить их о своих дальнейших намерениях и, получив, как обычно бывало, если Урки видели в человеке своего брата, «добро» от Воров, продолжать идти по этапу уже как «без пяти минут Вор».
Прежде чем обращаться к Ворам напрямую, он стал советоваться со своим земляком Гиви, с которым он и в «Ксани» находился в одно и то же время, и получил ответ: «Ты не можешь войти в семью, даже и не пытайся. Ты ушел из лагеря и вернулся назад, а этот поступок воровским назвать нельзя. Больше того, даже не каждый мужик вернется назад, а ты именуешь себя бродягой и еще в скором будущем мечтаешь войти в воровскую семью!»
У них возник спор, который они и вынесли на рассмотрение Воров. Гиви, конечно же, знал, что говорил, иначе какой бы из него вышел Урка, тем более в то время свой вопрос он уже почти решил, оставалось собрать сходняк, что в заключении сделать совсем не просто.
Что касается того арестанта, то с него, конечно же, спроса никакого не было, потому что он не ведал, что творил. Воры сказали ему тогда:
– Тебе следует еще пожить и пообщаться в кругу шпаны не один год, чтобы набраться знаний, которые необходимы в жизни любого Уркагана, вот тогда можно будет о чем-то говорить. Ну а сейчас ты должен сделать для себя правильный вывод из урока, который преподала тебе жизнь, и в будущем прежде всего думать о том, что ты собираешься сделать, и никогда не расслабляться.
Мне не доводилось больше встретиться с этим арестантом, но я уверен, что урок пошел ему на пользу. Вот таким честным и справедливым был воровской закон, который не допускал никому никаких поблажек, даже если это был близкий или родной человек.
Глава 19
Если же сравнивать все это с нашим временем, то можно привести массу противоположных примеров, которые отражают, как в зеркале, глубокий упадок «босяцких устоев», приспособленчество и перекраивание воровских законов, по которым жили бродяги моего поколения, на свой лад.