После обеда в профилактории стояла почти мертвая тишина. Отчасти сказывался специфический пустынный восточный климат, который с какой-то меланхолической последовательностью навевал лень и скуку. Но в большей степени такой распорядок дня, конечно же, диктовал образ жизни этих людей: днем спать, ночью кайфовать. К слову сказать, подобный жизненный ритм был присущ и арестантам в тюрьмах и разного рода казематах нашей страны.
Но вот наступал вечер, приближался съем, и жизнь начинала пробуждаться. Как правило, тех мужиков, кому нельзя было доверить корреспонденцию и кто пахал на объектах, по возвращении в ЛТП почти сразу водворяли до утра в камеру-вытрезвитель. Это происходило потому, что, получив долгожданное вознаграждение за свой двойной труд, они, как правило, напивались до такой степени, что иногда приходилось затаскивать их в камеру буквально на руках. Остальные мужики спокойно проходили шмон и несли то, что добыли, своим хозяевам. Вознаграждение ждало их в лагере, после проверки, так что им было совершенно незачем спешить напиваться вне заборов лечебницы.
Через час после съема проходил ужин, а затем в каждом отряде открывались «магазины» и начиналась торговля. Для этих целей, как правило, были приспособлены кабинеты самих же начальников отрядов. Ассортимент кайфа, предлагаемого продавцами-легавыми, был весьма разнообразен, даже больше того, смею уверить любого скептика, что он был мечтой любого наркомана.
Посудите сами – во-первых, в кабинет-магазин разрешалось входить строго по одному. Интерьер здесь был незамысловат. С портрета Железного Феликса, непременного атрибута подобных помещений, который висел прямо напротив двери, свирепый взгляд старого чекиста как бы взывал: работник, будь неусыпен и бдителен, враг не дремлет! Я же под портретом этого чахоточного революционера с удовольствием написал бы следующее: «За что боролись, на то и напоролись, товарищ председатель ВЧК!»
Рядом с письменным столом, который обычно стоял в центре помещения, стояла большая картонная коробка из-под телевизора или из-под чего-то еще в этом роде. Она доверху была набита шприцами разных калибров, но стоимость их была намного ниже аптечной. Такая поблажка в цене была сделана для того, чтобы по возможности избежать разного рода эпидемий, которые обычно возникают среди наркоманов, как правило, не следящих за дезинфекцией и чистотой своих «орудий убийств», – желтухи, например, или, того хуже, СПИДа, о котором уже в то время в этих краях знали не понаслышке.
На самом столе, на одном из его краев, лежало два небольших мешочка. В одном находился кукнар, а в другом анаша. Между ними стоял граненый двухсотграммовый стакан, чтобы отмеривать им зелье. Здесь, на Востоке, такой стакан был своеобразной мерой веса как кукнара, так и плана, в отличие от других регионов страны, где то же самое отмеривали спичечными коробками, а иногда и чайными ложечками. Посреди стола стояли крохотные аптечные весы, для взвешивания черняшки, а рядом с ними, в футляре с разными по диаметру отверстиями, такие же крохотные гирьки. Как только покупатель платил, продавец-легавый доставал из-под стола небольшой бумажный пакет, пропитанный маслом отханки, и взвешивал, кому сколько нужно, отрезая черняшку ножом или беря ее ложкой. Все зависело от того, в каком виде и какой сорт терьяка был выставлен на продажу.
Для менее имущих у продавца всегда имелась фугара, которая ценилась наркоманами не меньше, чем вся остальная отрава. Но главным ее минусом было то, что ею нельзя было колоться, только гаповать. Продавалась она мискалами. Так в основном продавалась черняшка в других регионах Союза, где со всевозможной отравой было намного сложнее, чем в республиках Средней Азии.
На противоположном от мешочков с кукнаром и планом конце стола стояла небольшая коробочка, в которой лежали колеса. Обычно это были таблетки от кашля, которые дают туберкулезникам, и «сонники». В самом углу кабинета стояло несколько ящиков, обычно накрытых какой-нибудь тряпкой, – это вино на продажу.
К сожалению для «бухариков», их рацион кайфа был строго ограничен. Кроме вина, им ничего не разрешалось ни продавать, ни тем более пить. Но это, несомненно, являлось мудрым решением со стороны администрации. Персонал лечебницы слишком хорошо знал своих клиентов.
Глава 27
Больничка лечебницы была отгорожена от санчасти локальной зоной, и, чтобы попасть куда-нибудь, приходилось либо перелезать через забор с колючей проволокой, либо иметь разрешение начальства. У босоты, которая следила за воровским порядком в любом лагере, подобного рода разрешения имелись всегда. Так что уже через час-полтора возле моего шконаря сидела вся братва профилактория, и мы мирно вели жиганский базар.
Я полулежал на шконаре, облокотившись на несколько подушек, которые были подложены сзади. Кровохарканье по-прежнему не прекращалось, да и кашель давал о себе знать почти постоянно, так что времени на то, чтобы поближе познакомиться с братвой, у меня ушло намного больше, чем если бы я говорил с ними здоровым.
К сожалению, ни с кем из присутствующих я не встречался ранее ни в лагерях, ни в тюрьмах Союза, да это было и немудрено, ведь каждая республика имела свои тюрьмы и лагеря всех режимов и категорий. Иногда, правда, арестантов вывозили куда-нибудь подальше, но это были в основном Воры и большие авторитеты в преступном мире своего региона. Ни тех, ни других среди людей, сидевших возле меня, не было, но тем не менее все они были простыми и порядочными людьми.
В первую очередь, как и подобает истинному бродяге, меня, безусловно, интересовало, есть ли в этом учреждении или еще где рядом Урки? Собирается ли в зоне общак, и греются ли те, кто находится под крышей? И в какой уже раз в жизни я не ошибся, полагаясь на порядочность и благородство своих соплеменников. На тот момент Воров в ЛТП не было, но в городе Чарджоу был один Урка, и звали его Вовчик Армян. Как мне рассказали те, кто общался и был знаком с ним лично, подход к нему был сделан от бакинского Урки Вачикоса Шестипалого, в Красноводской крытой.
С Вачикосом мы встречались несколько раз, но встречи были недолгими, и людей при этом было предостаточно, а узнать всех трудно, так что, можно сказать, я не знал его вообще. Впрочем, двух его братьев, кстати, тоже Воров, я знал, и неплохо. Все трое были авторитетнейшими бакинскими Ворами. Преступный мир о них слышал во многих регионах нашей страны, и многие старые и именитые Урки знали братьев и уважали их за бескомпромиссность и чистоту помыслов. Это обстоятельство ставило их на одну ступень с самыми авторитетными Ворами нашей необъятной Родины.
Сашика, самого старшего из братьев, «завалили по сонникам» еще в конце шестидесятых, в одной из херсонских зон. Средний – Рудик и младший – Вачикос в то время, слава богу, жили и здравствовали. Также я знал и то, что уж если такой Вор, как Вачикос, делал к кому-то из молодых бродяг подход, то его протеже, без всякого сомнения, должен был быть в полной мере достоин столь высокого внимания. Исходя из всего этого я и отписал Вовчику Армяну соответствующую маляву.
Зная, что у меня нет времени на длительную переписку, и желая показать, что пишет человек, во многое посвященный и достойный внимания со стороны Урок, я, упаковав маляву, нарисовал сверху змею, держащую во рту пронзенное стрелой яблоко. Эта эмблема в древности обязывала мудреца хранить свои познания в тайне, а Вора – распознавать людей верных и близких по духу.
Для человека непосвященного такой рисунок не нес никакой информации, но для настоящего бродяги сама эмблема имела огромный смысл. Эти маленькие воровские хитрости я познавал когда-то годами от старых Урок, с которыми коротал срока на той или иной командировке нашей необъятной Страны Советов. Подобного рода воровскую азбуку я знал на пятерку.
Раз к Армяну делал подход Вачикос, они и общались немало: без этого никак не обойтись молодому Вору. И значит, Вачикос успел поведать Вовчику о многом, о чем обычно делятся Воры постарше с юными Уркаганами, так что ему нетрудно будет догадаться, от кого пришла эта малява. Лагерная братва уверила меня в том, что в «дороге на свободу» и отправке самой малявы нет и не может возникнуть никаких проблем, так что я уверенно отдал воровское посланьице кому следовало.