Из города были привезены разного рода лекарства, витамины и плазма, которые по тем временам стоили немалых денег, но Махмуд выписывал их за счет профилактория. «Незачем незаконно принимать такого больного человека, – вслух рассуждал он, – а уж коли приняли, нужно по крайней мере лечить, а не смотреть, как он с каждым днем медленно угасает!»
Махмуд сам назначил мне курс лечения, лично наблюдая за мной чуть ли не круглые сутки, иногда даже и ночь коротая в палате, рядом с моим шконарем. Неусыпно следил за тем, чтобы я вовремя принимал лекарства, сам ставил мне капельницы и заставлял проходить всевозможные процедуры, лично им разработанные. Разделил по своему усмотрению опий и давал мне принимать его три раза в день в определенных количествах, обычно в тот момент, когда кашель душил меня и было совсем невмоготу.
Нетрудно догадаться, что с таким доктором результаты не заставили себя долго ждать и я заметно пошел на поправку. Благо жизненного потенциала во мне было еще предостаточно. Махмуд сам удивлялся и радовался, глядя, как я медленно, но уверенно возвращаюсь к жизни.
Я уже мог шутить, выводя какие-то житейские формулы, наподобие того, что у меня началась вторая молодость, и это якобы результат длительного тюремного заключения, то есть тюрьма сохраняет человека. На это он, почти соглашаясь, отвечал, глядя на меня с доброй улыбкой: «Да, действительно, человек – поистине загадка, но, если не сохранишь молодости первой, не дождешься и второй. Это уж точно, поверь мне на слово, Заур, я знаю, что говорю».
В таких беседах у нас и проходило время. Махмуд точно угадал, какая тематика мне по душе. Стоит отметить, что помимо его любимой медицины он неплохо знал историю и литературу. Было очевидно, что чтению он уделял времени не меньше, чем медицине. В общем, мы не скучали и знали, как нам коротать время.
Глава 30
Через несколько дней после своего первого посещения, как и обещал, приехал Вовчик. Он привез бумагу от прокурора Чарджоу, в которой предписывалось, чтобы меня незамедлительно направили в ближайшую туберкулезную больницу, которая и находилась в этом городе.
Армян сделал все как надо, но, к сожалению, я еще был нетранспортабелен.
– Хотя бы через несколько недель интенсивного лечения его можно будет везти в такую даль, но никак не раньше. Иначе он просто не выдержит дороги, – таков был окончательный и безоговорочный вердикт Махмуда.
Так что, несмотря на мое страстное желание поскорее насладиться свободой, все же приходилось ждать. Я конечно же и сам все прекрасно понимал, поэтому и старался быть благоразумным и терпеливым, ну а к ожиданиям мне было не привыкать…
Так что выбор мой был однозначен: я остался. Тем более что Вовчик и сам мне это посоветовал. Уезжая, он спросил у меня:
– Может, есть какая просьба, Заур, пока ты не оклемался и не переехал в другое место? Говори, бродяга, не стесняйся, по возможности все сделаем как надо.
И тут, сам не знаю каким образом, скорее всего, меня подкупила простота и открытость Уркагана, я решился попросить его о том, что больше всего тревожило меня все это время. Конечно же, в ином положении я бы ни за что не посмел потревожить Вора подобной просьбой, но тогда для меня был дорог каждый день, и я не мог не воспользоваться случаем, который мне любезно предоставляла судьба.
– Дело в том, Вовчик, – начал я, – что в Самарканде живет моя жена с младшей дочерью. Они даже не знают, что меня не расстреляли и я остался в живых. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь съездил и известил их об этом.
Когда мы прощались с Вовчиком, в палате сидели несколько человек босоты. Они приехали из города, с ними была и дочь прокурора Чарджоу, очень милая и привлекательная девушка. До этого в палате было шумновато, к нашему разговору никто не прислушивался, кроме девушки, которая с нескрываемым интересом и глубоким состраданием смотрела на меня во все глаза. Но после моих слов в помещении воцарилась мертвая тишина, мне даже стало как-то неловко.
Затянувшуюся паузу прервал сам Армян, просто спросив у меня:
– Ты хочешь, чтобы они навестили тебя здесь, в ЛТП?
– Нет, конечно, – ответил я тут же, – мне не хочется, чтобы они видели меня в таком состоянии.
– Ну что ж, бродяга, будь по-твоему. Если твоя жена и дочь все еще живут в Самарканде, то я тебе обещаю, что, как только ты окажешься в вольной больнице, они будут рядом с тобой. Можешь в этом не сомневаться, – сказал Армян решительным тоном, нахмурив брови и глядя мне прямо в глаза.
Какие у меня могли быть сомнения в отношении обещаний Жулика? Мог ли я сомневаться в его словах или в нем самом? Конечно же нет. Об этом не могло быть и речи, иначе я бы не был тем, кем я был и есть в этой жизни, – бродягой.
Я написал по памяти на клочке бумаги приблизительный адрес, который случайно узнал от мусоров, и заранее поблагодарил Урку за заботу и внимание. Мы тепло простились, и вся братва уехала в Чарджоу.
Прошло немного времени, которое Махмуд отпустил на первичный этап моего лечения, и в начале марта 1988 года я наконец-то вновь отправился в путь. Я еще не мог свободно ходить, но чувствовал себя намного лучше, чем до приезда в профилакторий. Это целиком заслуга Махмуда, но, к моему сожалению, он не позволил мне отблагодарить его как положено.
– Ты, Заур, слава Аллаху, жив и заметно идешь на поправку, – сказал он мне на прощание, – это и есть твоя благодарность мне, ибо может ли быть для врача благодарность больше той, чем когда он видит перед собой выздоравливающего пациента?
Вот таким удивительным, честным и благородным был этот человек. Дай Аллах ему и его близким всяческих благ!
Ранним февральским утром Вовчик прислал за мной машину «скорой помощи» с несколькими симпатичными женщинами-врачами и верзилой санитаром в придачу, которые всю дорогу до городской больницы обращались со мной так, будто я был пашой или эмиром. В машине я полулежал на носилках и смотрел в окно, наслаждаясь хоть и относительной, но все же свободой. Но главный и, слава богу, не последний в моей жизни сюрприз меня ожидал чуть позже, на следующий день после прибытия в больницу.
Глава 31
Каждый из нас знает по собственному опыту, что человек, и в этом его чудо, обладает странной способностью рассуждать почти хладнокровно при самых крайних обстоятельствах. К буре чувств примешивается логика мысли. Это результат человеческого одиночества и отрешенности от суеты, глубокого анализа чувств и желаний, и происходит он лишь в тех головах, которые большую часть своей жизни покоятся отнюдь не на пуховых подушках.
Территория больницы, куда меня доставили через пару часов утомительной, но в то же время приятной поездки, была по меркам провинциального Чарджоу очень большой. На огромной площади в несколько гектаров размещались множество корпусов и отделений больницы: хирургический, костный, детский, легочный и другие, непосредственно сама поликлиника туберкулезного диспансера и несколько помещений службы быта.
Кругом росли плодовые деревья, и, хотя на дворе было еще лишь начало марта, повсюду вились причудливые кустарники и зеленела трава. Вдоль и поперек всей территории больницы протекали арыки, по которым, приятно журча, бежала чистая речная вода. Все строения буквально блестели от белизны побелки, сразу бросалась в глаза идеальная чистота. Было видно, что ко всему этому приложилась рука настоящего хозяина.
Безо всяких проблем и проволочек, как это часто бывало в вольных, но казенных заведениях страны развитого социализма, меня поместили в легочное отделение. Отношение медицинского персонала ко мне с первых же минут было почти таким же, как и у врачей «скорой помощи». Пока я сидел в палате на шконке, еле-еле переводя дыхание после длительной поездки, на меня пришел поглазеть весь штат легочного отделения, находившийся на дежурстве.
Конечно же, я прекрасно понимал, кому обязан столь пристальным вниманием и приветливым обхождением, но по старой лагерной привычке сделал вид, что я шланг и резиной не пахну.