Чего-то важного, какой-то человеческой основы он и вправду лишился. Он уже не был ни сильным, ни свободным. Ему было очень плохо, и я, чувствуя это, ничем помочь не могла. Я не могла лечить тоску — а именно она была его проблемой. И он бы не принял от меня помощи.
Денис теперь меня ненавидел.
За что — сам не знал, но объяснял себе, что из-за меня он потерял душу: «Она хочет сказать, что я малодушно впал в истерику от своего вида… Это не мало-душие, а без-душие!», — думал он, исходя коричневым эфиром.
Первое, что я почувствовала — обида. Такая резкая и болезная, что даже ожгла лицо, словно пощечина. Ведь он сам! Он сам забрал половину проклятия — поэтому умер; и он сам говорил, что не собирается умирать — поэтому его воскресили! Он пытается переложить на меня ответственность за свои решения! Будто я могла знать, что он так изменится и пожалеет об этом.
Но обида исчезла, уступив место душеразъедающей вине. Я виновата. Я не использовала возможность забрать проклятие обратно, и этим обрекла его на смерть. Не нужно было уважать его волю, не нужно было легкомысленно думать, что простой смертный в силах противостоять богу. Я могла — я должна была. Любое чужое решение умереть — неправильное. Больше никогда размышлять не буду.
Но от этого обещания самой себе легче не стало. Немного облегчало мою жгучую боль осознание того, что это все же — Денис, что он жив, а что он уже не мой — так что теперь?
Командор незаметно подпитывал его своей энергией, и через какое-то время Денис стал хотя бы спокойным. Но не прежним. Далеко не прежним.
— Ася, что с ним случилось? Он не говорит, но мне нужно знать. И он не дает провести обследование.
Я звонила из своей комнаты. После этого вопроса Даниила Егоровича я непроизвольно встала с подоконника и сделала два нервных шага. Митя сквозь деревянную решетку кроватки проследил за мной глазами. Все хорошо.
— Он перенес клиническую смерть. А обследование вам ничего не даст, потому что…
Может быть, я не права, выдавая его тайны, но это уже и не важно — все равно Денис меня ненавидит.
— …ему заменили кровь на искусственную, и нормальным человеческим показателям она не соответствует. У него вообще мало что соответствует.
Как и следовало ожидать, телефонная трубка ответила продолжительным молчанием. Даниил Егорович знаком со мной и Командором, поэтому он поверит. Еще немного — и поверит.
— Понятно, — донеслось, наконец, из Владивостока. — Ребята в курсе?
— Нет, — я действительно так думала. Командор умеет хранить тайны, когда считает нужным. — Он далеко? Его мама здесь, она очень волнуется.
— Недалеко, — рассеянно ответил Даниил Егорович. — Сейчас я спущусь к нему на этаж и передам трубку.
Я Мите сунула погремушку и вышла из комнаты — пока отец Тима шел к Денису, я шла к Ирине Вячеславовне. Его глухое раздраженное «Да?» я услышала уже в двух шагах от нее и сразу отдала ей телефон. Мне с ним не о чем говорить, а она… может быть, ее тревога и любовь хоть чуть-чуть ему помогут?
Я не слушала их разговор и, чтобы ее, такую страшную от горя, не видеть, ушла на кухню, где мама с Мариной готовили ужин.
— Спит? — дежурно спросила Марина.
— Проснулся, — дежурно ответила я.
Мама поймала ее за рукав.
— Не кричит же! Сиди спокойно.
Напряженная до дрожи, Марина села на краешек стула. В ту же минуту из моей комнаты донесся вопль.
Как Марина разминулась в дверях с Ириной Вячеславовной, я не поняла. По всему видать, она прошла сквозь нее, но обе этого даже не заметили.
— Сказал, что все в порядке, — Ирина Вячеславовна вертела в руках молчавшую трубку. — Но приедет домой не раньше, чем через месяц.
Она села на скамью у плиты, подперла кулаком щеку и замерла.
Вот свинья, и ей нахамил.
Вошла Лена, остановилась в проеме. Она переводила глаза с меня на свою маму, старательно, хотя и немного фальшиво, изображая драматичный интерес. На самом деле она уже поняла главное — Денис жив — и лицедействовала только из сочувствия к матери. Я рассматривала ее с нарастающей тоской: она изменилась за год. Повзрослела. Неужели так же сильно изменились все, и никого, как прежде, знакомого, у меня не осталось?
Ирине Вячеславовне с каждой секундой становилось лучше. Это было даже видно и ощутимо по окружавшим ее эмоциям. Наконец, она обратилась ко мне:
— А почему он… такой?