У Алёшки всегда был лучший в нашей семье характер — несмотря на бесконечные запреты и напряжение, внушаемое его бабушкой всем, находящимся рядом, и ее навязчивое преждевременное оплакивание, которое могло не расстроить только ребенка. Он всегда просыпался веселым, ему нравилось все, рядом происходящее, легко отходил от всяких огорчений, и даже злой язык Толи, почему-то считавшего красивое фальшивым, не мог испортить его светлое настроение младенца, готового стать ангелом. Возможно, этот свет и позволил ему прожить гораздо дольше, чем отмерили врачи. До десяти лет.
А потом он выздоровел и стал избегать меня.
И я поняла, что любовь проходит. Безвозвратно, рассеянно, никак не отзываясь на тоскливые вопли брошенной души. И что желать общения со мной может только больной, не нужный другим, а здоровым не нужна я.
Я обиделась так, что перестала с ним разговаривать и вообще его замечать. Продолжая любить…
— Ась, я… — хрипло начал Алёшка, словно увидел все мои мысли, — боялся любить тебя. Я боялся сделать свою любовь заметной, ведь это… неправильно.
И еще неизвестно, что именно, под агрессивным влиянием Толи, было неправильным: любить сестру или любить вообще.
В доме, как медузы в воде, плавали духи, не меньше двух. Различать их я еще не умела. Можно ли хотя бы дом сделать духонепроницаемым? Дарху не следует знать, что Алёшка мне тоже дорог.
— Мне было больно, — изображая равнодушие, пожала я плечами. — Но теперь это уже неважно.
— Прости, — сказал Алёшка. — Я был очень глупым, и чувствовал только свою боль.
Семь лет назад эти слова спасли бы меня. От чего?.. Не знаю, но от чего-то спасли бы.
А если бы он поступил иначе? Если бы не испугался? По-прежнему проводил больше времени со мной, чем с братьями, и так же легко и радостно со мной общался… Если бы нас продолжала связывать эта любовь — изменилось бы что-нибудь с появлением Германа? Мне бы пришлось выбирать между ними, и выбор этот был бы мучительным… Меня бы мучила необходимость расстаться с Алёшкой, потому что, в конечном счете, я бы выбрала Германа. Надо же, общепринятая мораль оградила нас от беды, и вовсе не той, от которой призвана была ограждать.
— А что Лена?
Алёшка спрятал улыбку за глотком чая.
— Сказала, что между нами все кончено. Чем избавила меня от необходимости говорить это самому.
Очень хотелось торжествующе воскликнуть: «Я так и знала!» Но это пошло.
— И совсем-совсем ничего не осталось?
Сохраняя улыбку, он задумался. Я поняла, что Лена, получив его спокойное согласие, испытала явственное потрясение.
— Я подожду, — ответил Алёшка. — Мне кажется, она еще может измениться.
VI
В дверном проеме замерли гости, Кирилл и Слава.
— Привет, — сказал Кирилл нам обоим, а потом спросил у Алёшки: — Вы там чего?
— Все по плану, — сдержанно отозвался тот. Висящая на подлокотнике тряпка, вся в пятнах крови, за него рассказала о причине визита.
— Ась, — Кирилл протянул мне стопку бумажных листов. — С английского мы еще рубим, но это португальский. Переведешь?
Просьба была такой же неожиданной, как бумага стандартного формата с отпечатанным на принтере текстом. На Острове это редкость.
Кирилл уселся в кресло, а Слава, странным смурным взглядом прицепившийся к Алёшке, остался стоять.
На листках был отпечатан текст статьи по физике элементарных частиц. Честно переводимые, термины мало что мне говорили, но Кирилл и Слава понимали, о чем речь. Они выслушивали характеристики очередной частицы до половины, разочарованно перебивали и просили читать дальше. Когда мы добрались до конца, лица обоих имели двусмысленное выражение: разочарование уступало место восторгу.
— Ась, спасибо, — так и не объяснив, в чем дело, попрощались они и ушли.
Следом за ними ушел Алёшка.
Так-так-так. В статье описывались все известные на прошлое воскресенье субатомные частицы, а также обстоятельства, при которых они были обнаружены. «Наших» среди них нет — это вывод из поведения Кирилла и Славы. Значит…