— Нет. Надо было…
— Да чего уж надо-то? Чай, не семеро по лавкам.
— Не семеро, — подтверждает она серьезно. — Всего трое. А с ними забот немало. Мама там одна, да болеет. Теперь вот погода меняется, а у нее руки ломит. Вот эдак сведет, — девушка перевертывает руки ладонями к себе и скручивает пальцы, — и ни в какую.
— Понятно, — Игорь с уважением смотрит на девушку. — Тогда понятно.
— Глядишь, я приеду — хоть немного поделаю. Я работы не боюсь, она меня боится.
Машина так же внезапно смолкает, и голос девушки ручейком ночным, негромким точится в наступившей тишине:
— Мама тоже ни от какого дела не отлынивает, да руки вот… Она хорошей дояркой была, а на ферме работ невпроворот: и корма раздать надо, и воды из колодца вдоволь натаскать, и всю свою группу выдоить, круглый год в заботах, а зимой холодно, вода ледяная — пальцы немеют… Ей товарки говорили: «Смотри, Галина, съезди в город к врачу, пока не поздно». А она все: «Некогда», придет домой, перетерпит или полечит, чем придется, нашатырем или одеколоном, вот и довела до некуда. Руки ей совсем скорежило. К врачу в город поехала, а он ей: «Что ты раньше-то, милая, думала?»
Девушка оглядывается на чьи-то бесцеремонные шаги и голоса и умолкает. Мимо проходят ремонтировщики. Молодой, черноусый, прищуриваясь, взглядом знатока окидывает девушку с головы до ног, потом переводит глаза на Игоря и щелкает языком. Поощряющая усмешка на его губах, под усами: ничего, мол, действуй. А Игорю неловко, что его разговор с девушкой, такой сердечный, доверительный, кто-то истолковал как простое ухаживание. Само собой, не без этого, но тут все тоньше, душевней, сложней. И однако не без дальнего прицела. Пожалуй, прицел-то как раз слишком поспешный и столь дальний, что Игорю представляется: эта девушка и его согревает заботой своей, ровным ясным светом наполняет всю его жизнь, и каждый день его начинается с ее приветливой улыбки. По выходным они вместе ездят в Сорвачиху, к ее маме, и он там тоже старается помочь, ведь кое-что и он умеет: носит воду от колодца, колет дрова, поднимает повалившийся забор… Ну-ка, скорей назад, иначе в эту сторону далеко можно забрести, пожалуй, и себя самого потеряешь…
Голоса и шаги ремонтировщиков еще отдаются в лестничном пролете. Игорь облизывает губы, он всегда так делает, когда нервничает или испытывает душевное напряжение.
Точно прядильщица нитку, Игорь пытается срастить и продолжить прерванный разговор:
— А отец раньше вас оставил или потом, после?
Девушка сводит брови, смотрит вопросительно, наверно, пытается понять вопрос.
— Ну, когда у нее руки свело или раньше?
— Раньше. Он не то чтобы оставил. Скучно ему стало в деревне. Он на все руки у нас: и тракторист, и шофер, и экскаваторщик. Поехал на Север работать. Там, говорит, веселей, есть где развернуться. С тех пор и не показывается. Иной раз вроде бы спохватится, вспомнит про нас и денег пришлет или открытку…
Игорь глубокомысленно хмурится, качает головой.
— Нынче что-то много разводятся… Значит, вы всех кормите?
Девушка вдруг прыскает, зажимая рот ладонью. Смеющиеся глаза ее постепенно, будто через силу, приобретают выражение виноватое, сконфуженное.
— Нет, и мама работает. Она в завклубы пошла.
— А…
В цехах теперь тихо, и только два их голоса звучат среди отдыхающих прядильных машин. Игорь вспоминает то ли вычитанное где, то ли услышанное, может, по радио: «Ты мне петельку, я тебе петельку — так и плетется кружевце…» И верно, думает, кружевце тонкое-претонкое. Ему кажется, в разговоре с девушкой постепенно, потихоньку, от нее к нему и от него к ней протягиваются незримые нити понимания, сочувствия, слияния двух разъединенных прежде жизней в единое, согласное. Хочется подвинуться к девушке, ласково обнять за круглые обтянутые вязаной кофточкой плечи и сказать что-то доброе, утешающее, например: «Ничего, не так уж все плохо, главное — выдержать». Вместо этого он кладет детектив возле себя и опирается руками о шершавый подоконник. Он боится, боится нарушить грубым или излишне смелым движением это постепенное, волшебное сближение.
— А что у тебя за книга?
— Роман. Грузинский.
Девушка открывает пухлый, крепко зачитанный том, листает его до титульной страницы и показывает. Так и есть, рядом с титульным листом картинка: горец в папахе, в бурке, и черноглазая красавица, столь тонкая в поясе, что, кажется, ей и перегнуться нельзя — сломается с легким стеклянным хрустом, будто ножка у рюмки. Рука девушки ложится на картинку и лежит секунд десять, распластавшись кленовым листочком, и все это время Игорь с неясным тревожным чувством смотрит на нее, верней, на узкие, ухоженные, вишневые ноготки, даже с каким-то узорчиком, нанесенным капельками светло-розового лака. Правда, при наивной, почти трогательной претензии на моду это все же рабочие руки, ногти по краям в зазубринках, посечены нитками. Игорь никак не может отвести от них взгляд. Но девушка закрывает книгу, уже не закладывая в нее пальцы, и он с трудом находит, о чем бы еще спросить: