– На рынке ополченцы кричали, что порежут всех твоих друзей на мелкие кусочки и что Канады тебе больше не видать, потому что ты друг Ландо. Я уж не говорю о том, что они обещали сделать с Жантий. Я этого не говорил, но ты знай.
– Если твои слова - правда, а я, к сожалению, тебе верю, друг мой Сиприен, то тебя тоже порежут на мелкие кусочки. Тебе надо уезжать отсюда, на рынок больше нельзя возвращаться.
– Мсье Валькур, для тебя я уже мертв. И ты прав. Еще несколько месяцев, может год. Каждый новый день для меня - время, украденное у Бога, который ждет меня и не злится за те несколько случайностей. Но медленно умирать - еще не значит потерять желание жить и смириться. Я иду, гордо подняв голову. Друг - это друг. Я остаюсь с тобой, чтобы снять фильм. И вот еще что. Сесиль показала мне список, потому что там значилось мое имя. Я ей очень нравлюсь. С ней я был в баре «Космос», когда произошла та моя последняя случайность. Она тоже хочет, чтобы я уехал, чтобы поселился где-нибудь в Бутаре, потому что там безопасней.
Когда над Кигали садится солнце, нельзя не любоваться красотой мира. Стремительные полеты птиц - как тонкая небесная вышивка. Дует мягкий свежий ветер. Улицы превращаются в длинные живые ленты - разноцветные, лениво струящиеся, словно муравьиные цепи, вереницы людей, медленно взбирающихся на свои холмы из центра города. Отовсюду поднимается дым жаровен. Каждый завиток, вырисовывающийся в небе, рассказывает о своем очаге. Тысячи смеющихся детей бегут по улицам, пинают спущенные мячи, катят старые шины. Когда над Кигали заходит солнце, а ты сидишь на одном из холмов, что окружают город, и душа твоя еще в состоянии хоть что-то чувствовать, то можно лишь умолкнуть и любоваться. Сиприен положил руку на плечо Валькуру.
– Посмотри, все в моей стране прекрасно. Поэтому я и хочу умереть здесь, глядя, как солнце убаюкивает Кигали. Посмотри, с неба как будто струится красный мед.
Жантий подсела к Валькуру. Так втроем в тишине они просидели до наступления ночи, всматриваясь, как завороженные, в этот шумный город, свернувшийся в складках теней, которые солнце окрасило сначала в золотые, затем в красные и наконец бурые тона. Они чувствовали, что течение жизни, до сего момента определяемое ими самими, сейчас совершенно вышло из-под их контроля. Они чувствовали себя во власти сил, которым могли дать название, но не могли понять их сути, настолько чужда была им природа этих сил, они не были заложены в их генах, не проявлялись в самые худшие периоды жизни, не снились в кошмарах: никогда, даже в самых крайних проявлениях ненависти, не могли они представить себе, что можно убивать так же легко, как выпалывать сорняки. И хотя прополка уже была начата, они не теряли надежды.
Собачий лай походил на разговор, предупреждающий людей: «Осторожно, человек уподобляется собаке, нет, хуже того - он коварнее и подлее гиены, стервятников, кружащих в небе над безмятежным стадом».
Сиприен продолжил свой монолог. Валькур, говорил он, хотел научить его жить в ожидании смерти. А он хотел объяснить белому, что настоящая жизнь только тогда и возможна, когда знаешь, что умрешь. Здесь умирают потому, что это в порядке вещей. А вот жить долго - нет. «В твоей стране умирают случайно, потому что жизнь не удалась и ушла, оставив вас, словно неверная жена. Вы думаете, что мы меньше, чем вы, ценим жизнь. Тогда скажи мне, Валькур, почему мы, такие бедные и обездоленные, даем приют детям наших сестер и братьев, когда те остаются сиротами? Почему наши старики умирают в окружении всех своих детей? Говорю тебе все как есть: вы с видом больших знатоков рассуждаете о жизни и смерти, мы же говорим о живущих и умирающих. Вы смотрите на нас как на безмозглых первобытных существ. А мы просто живые люди, у которых мало средств, как на жизнь, так и на смерть. Мы живем и умираем в грязи, потому что бедны».
Над тюрьмой Кигали колыхался туманный расплывчатый купол: испарения пота, дыхание нескольких тысяч человек, заключенных в переполненном помещении.
Сиприен знал гораздо больше о готовящейся резне, чем рассказал. Он знал тайники, где прятали ружья и мачете, казармы, где тренировались ополченцы, места сборов в большинстве секторов города. Ему никогда не нравились тутси, он считал их высокомерными и слишком веселыми, но обожал тонкую талию их женщин, которую мог обхватить своими ручищами, шоколадную кожу и крепкую, как спелые гранаты, грудь. Из-за этого соседи и друзья хуту считали его пропащим, к тому же он дружил с белым, ходившим в гости только к тутси и твердившим о свободе, обучая журналистов на телевидении, которое до сих пор так и не начало вещать. Ему нравился этот Валькур, который мог слушать часами, а если говорил, то никогда не поучал. А еще ему было немного жаль его. Валькур был сух, как пустыня, как мертвая земля, отвергающая семя. Его снедала тоска - болезнь, от которой страдали лишь те, кто обладал такой роскошью, как время, чтобы задуматься о самих себе. Валькур - живой мертвец, Сиприен - мертвый жилец, именно таково решение этого уравнения, таков ответ на многочисленные вопросы, возникавшие у него после встреч с белым. Может, хоть красотка Жантий устроит ему электрошок, который вернет его к жизни и позволит достойно умереть. Только живые могут умирать.