Изабелла подавила смешок.
— И что же сказала эта Энни Макаллум?
Грейс посмотрела в окно и заметила:
— Уже почти лето.
Изабелла взглянула на нее с удивлением.
— Это она и сказала? Нет, это действительно нечто. Да, конечно, нужно обладать даром, чтобы это заметить.
Грейс засмеялась.
— О нет. Я просто взглянула на магнолию. Это я сказала, что уже почти лето. А она много чего сказала.
— Например?
— В этот дом приходит одна женщина, леди Стратмартин. Ей под восемьдесят, и она давно начала посещать эти встречи — еще до того, как там стала бывать я. Видите ли, она много лет назад потеряла своего мужа — он был судьей, — и ей нравится вызывать его дух.
Изабелла промолчала, и Грейс продолжала:
— Она живет на Эйнсли-Плейс, на северной стороне, а в квартире под ней живет итальянский консул, женщина. Они много где бывают вместе, но до вчерашнего вечера она ни разу не приводила консула на наши встречи. И вот она сидит там — мы все сидим по кругу, — и Энни Макаллум вдруг поворачивается к консулу и говорит: «Я вижу Рим. Да, я вижу Рим». У меня даже дыхание перехватило. Это было поразительно. А потом она сказала: «Да, я думаю, что вы связаны с Римом».
Последовала пауза, и Грейс выжидательно смотрела на Изабеллу, а та безмолвно смотрела на Грейс. Наконец Изабелла заговорила.
— Ну что же, — осторожно произнесла она, — возможно, тут нет ничего удивительного. В конце концов, она же итальянский консул, и обычно итальянский консул связан с Римом, не так ли?
Грейс покачала головой — не в знак отрицания того очевидного факта, что итальянский консул связан с Римом, а оттого, что приходится объяснять простейшие вещи.
— Но она же не знала, что это итальянский консул. Откуда тому, кто прибыл из Инвернесса, знать, что эта женщина — итальянский консул? Как она могла это узнать?
— Во что она была одета? — спросила Изабелла.
— В белое одеяние, — ответила Грейс. — На самом деле это была белая простыня, из которой было сделано одеяние.
— Итальянский консул? В белом одеянии?!
— Нет, — снова терпеливо объяснила Грейс. — Медиумы часто надевают что-нибудь такое. Это помогает им устанавливать контакт. Нет, на итальянском консуле было очень элегантное платье, если мне не изменяет память. Элегантное платье и элегантные итальянские туфли.
— Вот видите, — обрадовалась Изабелла.
— Не понимаю, какое это имеет значение, — отрезала Грейс.
Если бы Грейс обладала даром медиума, она бы могла сказать: «Ждите телефонного звонка от человека, который живет на Грейт-Кинг-стрит», потому что именно это произошло в то утро, в одиннадцать часов. Изабелла в это время находилась в своем кабинете, отложив до полудня прогулку в Брантсфилд, целиком поглощенная чтением рукописи об этике памяти. Она неохотно отложила чтение и подошла к телефону. Она не ожидала звонка от Пола Хогга, а тем более приглашения на вечер. Абсолютный экспромт, сказал он, так что мы не предупреждали заблаговременно — просто выпьем чего-нибудь вместе. «Минти очень хочется, чтобы вы пришли, — добавил Пол Хогг. — Вы и ваш друг, тот молодой человек. Она очень надеется, что вы сможете прийти».
Изабелла лихорадочно соображала. Вообще-то Минти не должна ее теперь интересовать, ведь принято решение прекратить расследование финансовых махинаций и гибели Марка, так что следует ли принимать приглашение и снова общаться с людьми, которые больше не имеют к ней отношения? И тем не менее было что-то ужасно притягательное в перспективе еще раз пообщаться с Минти. Она ужасная женщина — в этом нет никаких сомнений, — но ужасное, как ни странно, притягивает — как, например, змея, готовая броситься на свою жертву. На нее хочется смотреть, заглядывать ей в глаза. И Изабелла приняла приглашение, добавив, что не уверена, свободен ли Джейми, но пообещав узнать. Пол Хогг, по-видимому, остался доволен, и они уточнили время. Там будут еще один-два человека, сказал он, и вечеринка закончится не поздно, так что она вполне успеет в музей, на лекцию профессора Батлера.
Изабелла вернулась к статье об этике памяти, отказавшись от прогулки в Брантсфилд. Автор статьи рассуждал о том, до какой степени люди, забывающие что-то важное о других, повинны в этом. «Долг заключается в том, чтобы хотя бы попытаться запомнить то, что важно для других, — писал он. — Если мы находимся в дружеских или в иных близких отношениях, вы должны хотя бы помнить мое имя. Вы можете его не запомнить, и это может быть не вашей виной, а слабостью, но если вы даже не постарались его запомнить, значит, не выполнили свой долг передо мной, проигнорировав важную часть моей личности». Это действительно верно: наши имена важны для нас, они выражают нашу сущность. Мы обижаемся, когда с ними небрежно обращаются: Чарльзу может не нравиться, когда его называют Чак, а Маргарет может возражать против Мэгги. Называть Чарльза Чаком, а Маргарет — Мэгги, если им это не нравится, — значит покуситься на их личность.