Между тем алькальд со священником, кажется, не поладили. Служитель божий раздражённо махнул рукой, прекращая спор, и отошёл к группе женщин. Принялся что-то им втолковывать.
Алькальд постоял, протирая платком шею и подёргивая рубаху на груди, чтобы под нею погулял воздух. Игнасио Перес видел чёрные пятна пота у него под мышками и на спине. Карабинер забормотал, подсчитывая выигранные очки. Ему пришлось считать за себя и за арестанта. Как и предполагал Игнасио Перес, победа была за карабинером. Легко играть, когда знаешь карты противника, подумал он. Если бы я знал карты на руках у судьбы, я бы не сидел сейчас тут. И этот парень, Сильвестре Ибаньес, тоже не сидел бы со связанными проволокой руками, если бы знал карты своей судьбы, подумал Игнасио Перес. Теперь его расстреляют. А он ведь ни в чём не виноват.
— Паром! — услышал он крик старика от реки. — Паром пошёл!
Игнасио Перес поднялся и вышел за угол дома, чтобы видеть реку. Действительно, неясные очертания махины парома сдвинулись с места, отлепились от противоположного берега и медленно, колеблясь во влажном мареве, отползали от него. Донёсся приглушённый треск двигателя, что вращал колесо. Наверно, они там увидели процессию и решили, что народу собралось достаточно. Игнасио Перес вернулся на лавку. Минут через двадцать, наверно, паром будет здесь, подумал он. Потом он отвезёт меня в Палестину. Я не останусь там ночевать, не хочу. Ещё успею на последний автобус. Но даже если не успею, всё равно не останусь там ночевать. Дойду пешком до Пеньи. Как-нибудь. Не хочу спать в одной деревне с этой дохлой сволочью.
Подошёл алькальд. Остановился напротив и несколько минут рассматривал Игнасио Переса без всякого любопытства. На поясе у него висела большая кобура, из которой торчала чёрная потёртая рукоять револьвера. Шляпу с перевязью и кокардой он держал под мышкой. Постояв, Аурелио Домингес вздохнул и сел на скамью рядом. Достал из кармана фляжку в кожаной оплётке. Отвинтил пробку. Запахло писко. Он сделал два долгих глотка. Протянул фляжку Игнасио Пересу. Тот помотал головой.
Алькальд сказал:
— Ты не из Пасабильдо. Из Палестины?
— Из Каранки, сеньор.
— Ага. Вот как. Из Каранки, говоришь?
— Да. Из Каранки.
— Бывал я в Каранке. Там нельзя жить. Скоро болота совсем задушат деревню… А в Пасабильдо у тебя родственники?
— Да, сеньор.
— Понятно. Просто я сначала подумал: наверно, у этого парня невеста в нашей деревне.
— Сестра.
— Ага… Сестра — это очень хорошо.
— Да, хорошо.
— Брат хорошо, но сестра — лучше. — Алькальд отхлебнул из фляги, поморщился: — На больной зуб, чёрт! Почему этот гад не выносит писко, почему?
— Не знаю, сеньор. Обычно спиртное помогает от зубов.
— Вот именно. А этот сразу начинает дёргать. Там вот такое дупло.
— Больной зуб — дело неприятное.
— Ты мне говоришь!.. — алькальд снова поморщился, погладил щёку. — Иметь сестру — это лучше, чем брата. Может быть, не всегда лучше, но в общем и целом — точно. Женщина всегда позаботится о тебе, а брат… что брат… Ему о своей семье думать надо.
— Это верно, сеньор.
— Сейчас ты можешь этого не понимать, но когда… когда вы оба будете… в возрасте, ты поймёшь. Женщине главное — перебеситься со всеми этими её… сердечными делами. Когда у неё всё утряслось и есть своя семья и дети, тогда она только и делает, что хлопочет о ком-нибудь. А мужчина, он что… У него своих забот полон рот.
— Верно подмечено, сеньор.
— Но лучше всего, конечно, — мать, — алькальд положил руку на плечо Игнасио Переса. — Мать, да, запомни. Не всякий это понимает и не всякий помнит.
— Кто бы спорил.
— Самой прекрасной женщиной в мире была моя мать, — сказал алькальд, убирая руку и отпивая из фляжки. — Я это понял не сразу, далеко не сразу. Я понял это, когда мне было уже хорошо за сорок. Да и мать моя не всегда была самой прекрасной женщиной в мире. Сначала она была шлюхой, просто грязной шлюхой. Пока ей не стало далеко за сорок. В ту пору я, в свои двадцать с небольшим, понимал, что она шлюха, но и подумать не мог, что это лучшая женщина в мире — святая женщина. А потом как-то так случилось, что она постарела и стала совсем другой. И она стала лучшей женщиной в мире — святой женщиной. С женщинами так бывает: когда они перестают быть женщинами, когда страсти покидают их сердце и уже ничего не значат для них, тогда они становятся святыми. Так стало и с моей матерью Долорес Кабальеро.
— В чём это выражалось? — спросил Игнасио Перес.
— В чём выражалось? — алькальд отпил из фляжки. — Ну… это долгая история. Коротко говоря, она перестала просто жить и стала жить для других. Скверна страстей покинула её душу, и душа её воссияла светом доброты и человеколюбия. Аминь.