— Она стала жить для других — это для вас, сеньор?
— В первую очередь, — кивнул алькальд. — Но не только, иначе она не была бы святой женщиной, а осталась бы самой обычной, из тех, кого люди зовут хорошими матерями.
Он усмехнулся.
— Её нет в живых? — спросил Игнасио Перес.
— Нет. Господь призвал её два года и восемь месяцев тому назад.
— Но она жива в вашем сердце, — сказал Игнасио Перес.
— Она жива в моём сердце. Святая Долорес, мать души моей, я молюсь ей иногда, чтобы замолвила за меня словечко перед богом. Многие годы я молил всевышнего, чтобы он позволил мне пережить мою мать. Чтобы не пришлось ей увидеть смерти единственного дитяти. Она не перенесла бы такого горя! И я молил бога, чтобы она не пережила меня. Чтобы она спокойно умерла на моих руках. И чтобы было кому на том свете замолвить обо мне словечко.
— Тот парень, которого держат карабинеры, ни в чём не виноват, — сказал Игнасио Перес. — Он не убивал Матео Чиньеса, сеньор.
Алькальд сделал глоток писко и внимательно заглянул в лицо Игнасио Переса.
— Почём тебе знать? — сказал он. — Четверо свидетелей видели, как он, весь бледный, выходил из дома убитого как раз за полчаса до того, как Аманда нашла тело.
— Этот парень ни в чём не виноват, сеньор, — повторил Игнасио Перес. — Мало ли зачем он мог приходить к Чиньесу. У того было много должников.
— Но часом раньше у Чиньеса был его брат, и тот был жив и здоров.
— Сильвестре Ибаньес ни в чём не виноват, сеньор, — сказал Игнасио Перес. — Это я убил Матео Чиньеса.
— Повтори, — произнёс алькальд после минутного молчания. Взгляд его чёрных глаз упёрся в лицо собеседника.
— Это я убил Хосе Матео Чиньеса, сеньор, — сказал Игнасио Перес.
— Как ты это сделал?
— Обыкновенно. Набросил удавку ему на шею. Я оставил её на вешалке. Вы нашли её?
— Нашёл, — сказал Алькальд. — Почему ты убил его?
— Я был ему должен.
— Многие были ему должны. Но никто не пошёл его убивать.
— Хосе Матео Чиньес был сволочью.
— В мире много сволочей, и никто их не убивает, хорошо это или плохо.
— Он… обесчестил мою сестру.
Алькальд отпил из фляжки.
— Ты уверен? — сказал он.
— Я видел, как он приходил к ней и…
— Нет, — перебил алькальд, — я спрашиваю, ты уверен, что это ты убил его?
— Я убил его. Задушил верёвкой, на которой повесилась моя сестра.
— У того парня, у Сильвестре, были полные карманы денег, когда его взяли. И два кольца, снятые с пальцев Хосе Чиньеса. Подумай…
— Я убил его, потому что он был сволочью. Удавил верёвкой, на которой повесилась Эванхелина. А Сильвестре ни в чём не виноват, сеньор.
— Его сегодня расстреляют, и никто ничего не узнает.
— Я буду знать, — сказал Игнасио Перес. — Вы будете знать. Ваша мать святая Долорес будет знать — вы расскажете ей в вечерней молитве. Этот парень ни в чём не виноват. Как вы будете жить, зная, что отправили на смерть невинного?
— Так же, как жил до сих пор, отправив на смерть десяток других невиновных. Я очень хороший алькальд, ещё ни один преступник не избежал наказания.
— Вы боитесь признать, что взяли не того? Боитесь подмочить себе репутацию?
— Я давно уже ничего не боюсь. У этого парня были полные карманы денег. И два перстня. Он снимал их с пальцев убитого, когда тот лежал у кровати, весь посиневший, с вывалившимся языком. Он снимал перстни с его пальцев, и пот стекал по его лбу и щекам. С перекошенным ртом он рылся в бумажнике убитого, а пот капал с его носа, и зубы его стучали от страха, что кто-нибудь войдёт и всё увидит, и тогда его обвинят в убийстве. А ведь так и должно было бы случиться, если бы господь чуть получше исполнял свои обязанности. Разве он не достоин смерти?
— Господь? — спросил Игнасио Перес.
— Не валяй дурака!
— Может быть. Это не мне решать, сеньор.
— Уверен, что ты оговариваешь себя. Не знаю, зачем… Впрочем, мне это и не важно. Плевать я хотел. Так что, парень, не пытайся помешать закону. Закон суров. Но это закон.
— Когда я вошёл к нему, он дремал в своём кресле и по его подбородку текла слюна. Концы верёвки я намотал на кулаки, чтобы она не выскользнула. Подошёл к нему сзади…
— Ладно, парень, надо идти. Паром уже на подходе.
— Наверно, ему было очень страшно проснуться вдруг с верёвкой на горле и слышать, как набат смерти стучит в голове. Я шептал ему на ухо: «Эванхелина!» Мне пришлось хорошо постараться, чтобы удавить этого борова. У него была толстая шея, крепкие руки, и он очень хотел жить.