Веселый и угрюмый босяки выступили вперед.
– Вот на отвальную, – высыпал им в пригоршни несколько золотых монет Нейгоф. – Это всем, братцы; веселитесь! Зуй и Метла должны на всех поровну разделить.
– Чего делить! – воскликнул Зуй. – Пропьем все… все до копеечки у твоего же приятеля, Сергея Федоровича, вот тебе и дележ!
– Ваше дело! – засмеялся Нейгоф. – Только лихом не поминайте.
– А ты что же? Не пьешь? – полюбопытствовал Метла.
Нейгоф отрицательно покачал головой.
– Неужто бросил? Так-таки маковой росинки не пропускаешь? Ведь куда как жаден до зелья был.
– Был, да! – согласился Нейгоф. – А что было, – то прошло и вновь не возвратится. Прощайте, братцы! – вдруг поклонился он в пояс всей толпе оборванцев. – Виноват чем пред вами – простите великодушно. Прощайте! – Он поклонился снова и, выпрямившись, сказал: – Пойдем, Соня!
На глазах Михаила Андреевича блестели слезинки. Софья заметила их и с досадой отвернулась. Они пошли к карете.
Толпа оборванцев, к которым присоединились и огородные сторожа, двинулась за ними. Когда карета тронулась, все эти люди побежали за нею, и их «ура» не смолкало, пока экипаж не скрылся из виду.
– Теперь, братцы ребята, – заорал Зуй, – марш все к Сергею Федоровичу в чайную! Вот они, капитальчики-то сердечные! – забрякал он монетами. – Пропьем все во здравие друга разлюбезного, Миньки Гусара… А работа, ну ее! Все идем, всем дано, все и пропивать будем! Веселись, душа босяцкая.
Через несколько минут чайная Сергея Федоровича уже была полна народом, и в ней появилось разливное море водки. Босяки все более хмелели.
– А как теперь Миньку Гусара по-новому зовут? – спросил у веселого Зуя Сергей Федорович, узнавший о всем происшедшем на кобрановских огородах.
– А кто его там знает, – легкомысленно ответил Зуй. – Как-нибудь да зовут.
Сергей Федорович отошел от него недовольный и зашептался в уголке со своим подручным Дмитрием:
– Видно, повар-то не врал. Минька Гусар и в самом деле граф выходит. Эх! Жив не буду, а его настоящую имя-фамилию узнаю!.. Тогда и все дело, которое я задумал, в шляпе будет! Можно здорово будет руки погреть!
XVI
Супружеское счастье
Нейгоф и Софья обвенчались втихомолку. В том доме, где жила невеста, о свадьбе даже и не подозревали, хотя посещения Нейгофа были замечены и вызвали немало толков.
Молодожены после венца сразу же отправились на Николаевский вокзал и умчались со скорым поездом в Москву, как это заранее было условлено.
В их отсутствие Настя должна была переменить квартиру, обставиться, устроиться так, чтобы «молодые» могли явиться в свое никому не известное новое гнездышко и зажить мирной, полной покоя жизнью.
И Софья, и Нейгоф не знали, не видели, не чувствовали, что за ними постоянно следит недреманное око Мефодия Кирилловича.
Они были еще в церкви, где шел обряд венчания, а Кобылкин уже угодничал перед лицом, выдающим брачные записи.
– Осведомиться нельзя ли? – раскланялся он. – Кто шаферами у брачащихся графа Нейгофа и девицы Шульц?
– А вам зачем?
– Очень нужно-с! Ах, если бы вы знали, как нужно!
Книга, куда только что была внесена брачная запись, оставалась раскрытой, и Кобылкин не спускал с не просохших еще строк своего упорного взгляда.
– Да вы-то родственник, что ли, будете? – последовал новый вопрос.
– Мм-да! – протянул Мефодий Кириллович. – Конечно, родственник, если считать родство по линии праотца Адама.
– Чужой, стало быть, и даже, как водится, брачащимся незнакомый! Тогда нельзя!
Книга была захлопнута.
– Жаль-с! Очень жаль, но делать нечего… Прощения прошу за беспокойство, – откланялся Кобылкин и вышел в садик ограды. Там он подошел к фонарю и, вытянув манжету, при свете его сделал на ней карандашом пометки. – Шаферов трое, трое, трое, – шептал он. – Дворянин Владимир Васильевич Марич, еще дворянин Станислав Федорович Куделинский и мещанин Антон Антонович Квель. Трое… Трое! Куделинского я знаю – старый знакомый!.. Настюшка – молодец девка, ничего не скрывает!.. Трое – Шульц четвертая… Трое, трое и одна, – промурлыкал он вполголоса. – Так… Я как будто на следу!
Он на улице дождался выхода новобрачных и наблюдал за ними и за их шаферами до того момента, когда они сели в московский скорый поезд.
Нейгоф был бесконечно счастлив, но к его счастью примешивалось чувство некоторого душевного беспокойства.
Софья заметила это.
– Что с тобой, Миша? – спросила она, когда они остались одни в купе.
– Ничего как будто, дорогая, кроме того, что я бесконечно счастлив.
– Нет, я вижу другое. Тебя что-то беспокоит.
– Устал, – попробовал отговориться Нейгоф.
– Не верю! Михаил, теперь я твоя жена… Между нами отныне не должно быть никаких тайн, секретов.
Граф не отвечал.
– Ну же, Михаил, не порти мне этого дня своей неискренностью! Говори прямо, откровенно, что с тобой? Или ты раскаиваешься, что женился на мне?
– Раскаиваюсь, – чуть слышно произнес граф.
– Несколько позднее раскаяние! – со смехом произнесла Софья. – Об этом вам, граф Михаил Андреевич, следовало подумать раньше… Но все-таки можно узнать причину вашего раскаяния?
– Соня, милая! – воскликнул Нейгоф. – Если бы ты только знала, что у меня на душе!..
– Что же именно?
– Ах, Соня, ад кромешный!
– Удивляюсь, что вы за человек! – пожала плечами Софья. – Вас нельзя понять… – то рай, – то ад… Не разберешь даже, который из них когда в вас пребывает.
– Ты жестока! – простонал Нейгоф.
– Кажется, скоро будут слезы? – перебила его графиня. – И это в первые часы после венца! Право, теперь и я начинаю раскаиваться, что вышла за вас… Итак, двое кающихся налицо… Недурно для начала!..
– Пойми меня, Соня! – взволнованно заговорил граф. – Ты чуткая, добрая, ты все сейчас поймешь…
– Но пока ничего не понимаю, а только вижу, что вы плачете! Пожалуйста, вот мой платок! Потом, у меня с собой валерьянка, спирт… Я как будто предвидела подобную сцену.
– Не надо, Соня, таких слов, умоляю, не надо!
– Но вы все-таки должны сказать, чем я вам не угодила?
– Не ты, дорогая, бесценная, вовсе не ты! Я сам себе не угодил… Войди в мое положение, погляди на меня со стороны. Ведь не мы вместе, а я при тебе… Понимаешь, что я хочу сказать: я при тебе-то же самое, что твоя Настя, кучер…
– Не понимаю, ничего не понимаю!
– Ну как же не понимаешь? Ты взяла меня. Вспомни, я живу на твой счет с того дня, как вышел из больницы. Все – твое! Ты тратишь на меня свои деньги, тратишь щедро… Даже тогда, на огороде, я этим несчастным людям дал твои деньги. А я… я по-прежнему – нищий и… и…
– Ах, вот ты про что! – воскликнула ласковым голосом Софья. – А я-то думала!.. Ах ты, дурашка милый!.. И это тебя могло взволновать? Да разве все, что есть у меня, не твое? А мне покойный Козодоев по завещанию оставил все свое состояние. Тебе это известно?
– Нет!
– Так вот теперь знай! Ты – мой, мой навеки… Мы крепко связаны и нашим грустным прошлым, и сегодняшним днем. Не смей беспокоить меня своими глупыми бреднями!
– Соня! – воскликнул граф. – Так вот ты какая добрая!
– Нет, ваше сиятельство, нет, злая я, страшная, свирепая! Вот я вас накажу сейчас, строго накажу, чтобы вы не смели обижать меня в будущем! – воскликнула Софья, и ее руки обвились вокруг шеи мужа, а на его лоб, щеки, губы посыпались горячие поцелуи.
Нейгоф чувствовал, что все купе кружится перед его глазами. Стук колес звучал где-то совсем далеко; восторг, невыразимое блаженство широкой волной вливались в его душу.
– Ну, довольно! – отпустила его Софья. – Что, милостивый государь? Видите, какая я злая?
Михаил Андреевич опустился перед ней на колени и с благоговением прильнул губами к ее руке.
– Ненаглядная, счастье мое, – задыхаясь от волнения, шептал Нейгоф.
– Что теперь: рай? ад? – засмеялась Софья.
– Рай! Восхитительный рай!
– Прекрасно, очень рада! А теперь, ваше сиятельство, нет ли еще вопросов, которые могли бы мне грозить повторением устроенной сцены? Лучше сразу разрешить все.