— Вспоминаю, что вы мне сказали, когда впервые пришли ко мне в то воскресное утро. Помните?
— Мы много о чем говорили в то воскресное утро. Оба.
— Вы сказали, что в данном случае хотите изучать не факты, а лица. Думаю, это было очень глупо с вашей стороны.
— Почему же вы тогда запомнили эти слова?
— Потому что на меня произвел впечатление вид обычного молодого человека, который воображает, что стал совершенно необычным.
— И что же? — спросил я.
Он щелкнул пальцами. Подбежали два официанта. По-видимому, они позабыли о жареном рисе. Разговоров было больше, чем нужно, и ему пришлось по-другому оформить свое блюдо. В промежутках между распоряжениями, отдаваемыми китайцам-официантам, и стонами по поводу того, что ритуал (его словечко) ужина был нарушен, он говорил о Элуэлле, Доте Кинге, Старре Фейтфулле и некоторых других хорошо известных делах об убийствах.
— И вы полагаете, что дело Дайяне Редферн останется нераскрытым? — спросил я.
— Это не дело Дайяне Редферн, мой друг. Для общественности и в газетах это навечно останется делом Лоры Хант. Лора проживет жизнь как женщина, отмеченная особым знаком, она будет живой жертвой нераскрытого убийства.
Он пытался рассердить меня. Но не прямыми намеками, а стрелами, направляемыми в мой адрес, и булавочными уколами. Я старался не смотреть ему в лицо, но не мог не заметить его тупой, самодовольной усмешки. Когда я поворачивал голову, он следовал за мной взглядом, при этом его толстая голова двигалась, как на шарнирах, в накрахмаленном воротничке сорочки.
— Вы лучше умрете, чем позволите такому свершиться, мой доблестный Ястребиный Коготь? Вы бы пожертвовали своей драгоценной шкурой, но не дали бы этой маленькой невинной девочке страдать всю жизнь от унижения, правда? — Он громко рассмеялся. Два официанта даже высунули головы из кухни.
— Ваши шутки не смешны, — сказал я.
— Ну! Как мы сегодня свирепо рычим. Что вас тревожит? Страх перед неудачей или зловещая конкуренция с Аполлоном Бельведерским?
Я почувствовал, что заливаюсь краской.
— Послушайте! — произнес я.
Он вновь меня прервал:
— Мой дорогой, хоть я рискую утратить вашу драгоценную дружбу… а дружбу с таким уважаемым человеком, как вы, я действительно ценю, независимо от того, верите ли вы мне или нет… так вот, хоть я рискую утратить…
— Ближе к делу, — сказал я.
— Совет молодому человеку — не теряйте голову. Она не для вас.
— Займитесь своими проклятыми делами, — огрызнулся я.
— Когда-нибудь вы мне будете за это благодарны. Если, конечно, не будете пренебрегать моими советами. Разве вы не слышали, как она описывала безрассудное чувство Дайяне к Шелби? Джентльмен, черт возьми! Вы что думаете, Дайяне так уж совсем умерла, а вместе с ней и рыцарство? Если бы вы были более проницательны, мой друг, то заметили бы, что Лора — это Дайяне, а Дайяне была Лорой…
— Ее настоящее имя Дженни Свободоу. Она работала на фабрике в Джерси.
— Это похоже на плохой роман.
— Но Лора не глупа. Она, должно быть, знала, что он подлец.
— После того как утрачены аристократические замашки, остается шелуха. Образованная женщина не в меньшей степени, чем бедная девчонка с фабрики, обречена нести любовные оковы. Аристократическая традиция, мой дорогой друг, со слабым и сладким привкусом коррупции. Романтики как дети, они никогда не взрослеют. — Он опять принялся за цыпленка, свинину, утку и рис. — Разве я не говорил вам в тот день, когда мы встретились, что Шелби — это более мягкое и менее ярко выраженное отражение Лоры? Разве вы теперь это не видите, разве не находите ответа на стремление к совершенству? Пожалуйста, передайте мне соевый соус.
Романтика — это то, что существовало в сентиментальных песенках, в кино. Единственным человеком, который, как я слышал, употреблял это слово в обычной жизни, была моя сестренка, она выросла на романтике и вышла замуж за делового человека.
— Я надеялся, что Лора, повзрослев, перешагнет через Шелби. Она была бы великой женщиной, если бы это сделала. Но мечты все еще властвовали над ней, герой, которого бы она могла вечно и незрело любить, модель совершенства, безупречность которой не требовала бы от нее ни ее симпатий, ни ее ума.
Я устал от его слов.
— Давайте уйдем от этого грязного места, — сказал я. Он приучал меня к мысли о безнадежности.
Пока мы ждали сдачу, я поднял его трость.
— Зачем вы ее носите с собой? — спросил я.
— Вам она нравится?
— Это же жеманство.
— Вы ограниченный человек, — сказал он.
— Все равно, — ответил я, — мне кажется, это все дуто.