И другим богачам говорит:
— Вам то же будет.
Присмирели толстобрюхие.
— Теперь выбирайте совет.
Выбрали пять человек: Кирика да Микшу, это уж так, разумеется, да старого Петра, да старуху Багилису Чубучиху. Да молодого иждивенца эвенка[11] Оляшкана. А к ним все-таки богатого Викешу, Чемпанова братана (двоюродного брата). А в секретари, верите, того же Лупандина. А якут говорит:
— Не надо Лупандина, я сам буду для вас секретарем…
— Дальше, — настаивали одуны.
— А дальше пошло по-худому, — сказал Багы-лай. — Чемпановы братья ночью открыли холодную, вывели Чемпана из холодной, ружья разобрали из склада, взяли лошадей, ускакали. А кто-то попробовал лучшую юрту поджечь, где были гости. Да мерзлые плахи, такие снежистые, не загорелись. Так началась у нас война…
— А теперь как?
— Так и воюем. Они нас донимают, мы их донимаем. Вот Чемпана словили. Весь скот ихний разобрали, поделили, который съели, который пасем. Их зло берет. Прячутся, с ружьями ездят. Скота у нас нету, за лошадиную голову две человечьих берут. Пошла поножовщина, война.
— А Чемпана кто словил? — спросил с интересом тоненький охотник Мамекан.
Он был с виду небольше и нетолще Кендыка. Лицо у него было детское, словно пятнадцатилетнее, а на деле ему было под сорок, он убил на веку больше десятка медведей. В зимнее время в берлоге, а в летнее — прямо под деревьями.
— Кто Чемпана словил? Я словил, — с важностью ответил Багылай. — Мы, ламуты, иждивенцы. Он, видишь, приехал на заимку. Там были коровы, мы их пасли. Приехал, пообедал, флягу с аракой достал, поднес по стаканчику. Удивились, отчего он такой добрый. Спрашиваем:
— Что слыхал? Говори.
А он отвечает:
— Ничего не слыхал. — А потом рассердился, даже лицо почернело, и крикнул: — Не будет того, чтобы русские стали законом! Забрать у тойонов и отдать хумуланам! Безобразие такое!
А мы слушаем, не понимаем: как это забрать и отдать?
А при ихних дорожных конях приехали два пастуха. И они нам рассказали, что и к чему.
— Натерли ему холку, — говорят. — Сала слупили от жирного черта. Сбежал от начальства, супротивник. Вот так-то иждивенцы поступают в улусах и управах…
А мы себе сказали: «Мы тоже так поступим». И собрали суглан, ночью, под луной, потихоньку. Ждать, говорим, не надо, пока не очухался. Мы тоже заберем и тоже отдадим. Мы скот заберем и главную скотину, безрогого хозяина. Прямо к Чемпану пришли, скрутили ему руки. Он сперва отбивался, брыкался, кусался. Так меня снизу укусил, потом запросил:
— Отпустите меня, по лошади дам.
А наши смеются.
— Где возьмешь? — говорят. — Отошли от тебя и коровы и лошади.
А он говорит:
— Лобанчиками[12] не поскуплюсь, только отпустите.
— А, лобанчиками…
Вот стали обыскивать его. Одежу-то пороли, кожу его собственную хотели подпороть. Нашли его золото. Зашито не в одежу, а в конское седло.
Повезли его к начальнику, в Родчеву. Два дня ехали, подъехали к Родчевой, тут выскакали к нам главные Чемпановы родовичи, племянники и братья со всей командой. Ружья у них. Постреляли, побили нас, отняли Чемпана. Брата Чемпанова мы тоже убили. Племяннику брюхо подпороли, а сам Чемпан ушел.
С тех пор идет у нас круговая ловитва, гоньба. Сегодня мы их гоним, завтра они нас гонят. Конца-края этой гоньбе не видно.
Глава пятая
Гостя накормили оленьим мясом, оно было «загорелое», лежалое, с запахом, с мыльным налетом. Но это было привычно для всех, для одунов, эвенов, якутов и для северных русских. Даже приезжие с юга чиновники быстро въедались в эту северную пищу и жирную рыбу с запашком, примороженную в зимнюю стужу, явно предпочитали свежей.
Одуны накурились табаку в первый раз после многомесячного перерыва. Курили все сразу: мужчины, женщины и дети, даже мало примешав в табак скобленого дерева. Единственный кусок сахару, привезенный эвеном, не белый, а серый от грязи, не стали делить, а просто положили на шкуру и долго сидели и смотрели на него. Он был слишком мал, чтобы делить его: кому его отдать?
— Деду-покровителю, — предложил Чобтагир.
Но все ответили молчанием. Отдать сахар деду — значило отдать его самому шаману.
Шоромох не выдержал и стал возражать двоюродному брату:
— Гостинец — от русских. Зачем нашему деду русские гостинцы? Пусть ест свои.
— Его горло тоже хочет чужого, — повторил Чобтагир обиженным голосом.
Он чувствовал щекочущее желание острого, сладкого, чужого в своем собственном горле. Это желание было такое острое, что он ощущал его как чувство самого божественного деда-покровителя.