Комнатная собачка сердито и хрипло залаяла.
По крутой лесенке, соединявшей вышку с уборными и гардеробными покоями, взошла, кряхтя и охая, старуха в темном вдовьем платье. Одной рукой перебирала она четки, в другой держала костыль. Морщины лица ее казались бы почтенными, если бы не приторная сладость улыбки, мышиное проворство глаз.
– О-хо-хо, старость не радость! Едва вползла. Господь да пошлет доброго здоровья вашей светлости.
Раболепно приподняв с полу край умывальной накидки, она приложилась к ней губами.
– А, мона Сидония! Ну что, готово?
Старуха вынула из мешка тщательно завернутую и закупоренную склянку с мутною, белесоватою жидкостью – молоком ослицы и рыжей козы, настоянным на диком бадьяне, корнях спаржи и луковицах белых лилий.
– Денька два еще надо бы в теплом лошадином навозе продержать. Ну, да все равно – полагаю, и так поспело. Только перед тем, как умываться, велите сквозь войлочное цедило пропустить. Намочите мякоть сдобного хлеба и личико извольте вытирать столько времени, сколько нужно, чтобы три раза прочитать «Верую». Через пять недель всякую смуглоту снимет. И от прыщиков помогает.
– Послушай, старуха, – молвила Беатриче, – может быть, в этом умывании опять какая-нибудь гадость, которую ведьмы в черной магии употребляют, вроде змеиного сала, крови удода и порошка лягушек, сушенных на сковороде, как в той мази для вытравливания волос на родинках, которую ты мне намедни приносила. Тогда лучше скажи прямо.
– Нет-нет, ваша светлость! Не верьте тому, что люди болтают. Я работаю начистоту, без обмана. Как кто хочет. Ведь и то сказать, иногда без дряни не обойдешься: вот, например, досточтимая мадонна Анджелика целое прошлое лето псиною мочою голову мыла, чтобы не облысеть, и еще Бога благодарила, что помогло.
Потом, наклонившись к уху герцогини, начала рассказывать последнюю городскую новость о том, как молоденькая жена главного консула соляного приказа, прелестная мадонна Филиберта, изменяет мужу и забавляется с приезжим испанским рыцарем.
– Ах ты, старая сводня! – полушутливо пригрозила ей пальцем Беатриче, видимо наслаждаясь сплетнею. – Сама же соблазнила несчастную...
– И, полноте, ваша светлость, какая она несчастная! Поет словно птичка – радуется, каждый день меня благодарит. Воистину, говорит, я только теперь познала, сколь великая существует разница между поцелуями мужа и любовника.
– А грех? Неужели совесть ее не мучит?
– Совесть? Видите ли, ваша светлость: хотя монахи и попы утверждают противное, но я так думаю, что любовный грех – самый естественный из грехов. Достаточно несколько капель святой воды, чтобы смыть его. К тому же, изменяя супругу, мадонна Филиберта тем самым, как говорится, платит ему пирогом за ватрушку и если не совершенно заглаживает, то, по крайней мере, весьма облегчает перед Богом его собственные грехи.
– А разве и муж?..
– Наверное не знаю. Но все они на один лад, ибо, полагаю, нет на свете такого мужа, который лучше не согласился бы иметь одну руку, чем одну жену.
Герцогиня рассмеялась.
– Ах, мона Сидония, на тебя и сердиться нельзя! Откуда ты берешь такие словечки?
– Да уж верьте старухе – все, что говорю, святая правда! Я ведь даже в делах совести соломинку от бревна отличить сумею... Всякому овощу свое время. Не утолившись в юности любовью, наша сестра на старости лет мучится таким раскаянием, что оно доводит ее до когтей дьявола.
– Ты рассуждаешь, как магистр богословия!
– Я женщина неученая, но от всего сердца говорю, ваша светлость! Цветущая юность дается в жизни только раз, ибо какому черту, прости Господи, мы, бедные женщины, годны, состарившись? Разве на то, чтобы сторожить золу в камельках. Прогонять нас на кухню мурлыкать с кошками, пересчитывать горшки да противни. Сказано: молодицам покормиться, а старухам подавиться. Красота без любви – все равно что обедня без «Отче наш», а ласки мужа унылы, как игры монахинь.
Герцогиня опять рассмеялась.
– Как? Как? Повтори!
Старуха посмотрела на нее внимательно и, должно быть, рассчитав, что достаточно позабавила пустяками, опять наклонилась к уху ее и зашептала.
Беатриче перестала смеяться.
Она сделала знак. Рабыни удалились. Только арапчонок остался на вышке: он не понимал по-итальянски.
Их окружало тихое небо, бледное, как будто помертвелое от зноя.
– Может быть, вздор? – сказала наконец герцогиня. – Мало ли что болтают...
– Нет, синьора! Я сама видела и слышала. Вам и другие скажут.
– Много было народу?
– Тысяч десять: вся площадь перед Павийским замком полна.
– Что же ты слышала?
– Когда мадонна Изабелла вышла на балкон с маленьким Франческо, все замахали руками и шапками, многие плакали. «Да здравствует, – кричали, – Изабелла Арагонская, Джан-Галеаццо, законный государь Милана, и наследник Франческо! Смерть похитителям престола!»
Беатриче нахмурилась.
– Этими самыми словами?
– Да, и еще хуже...
– Какие? Говори все, не бойся!..
– Кричали – у меня, синьора, язык не поворачивается – кричали: «Смерть ворам!»
Беатриче вздрогнула, но, тотчас преодолев себя, спросила тихо:
– Что же ты слышала еще?
– Право, не знаю, как и передать вашей милости...
– Да ну же, скорее! Я хочу знать все!
– Верите ли, синьора, в толпе говорили, что светлейший герцог Лодовико Моро, опекун и благодетель Джан-Галеаццо, заточил своего племянника в Павийскую крепость, окружив его наемными убийцами и шпионами. Потом стали вопить, требуя, чтобы к ним вышел сам герцог. Но мадонна Изабелла ответила, что он лежит больной...
И мона Сидония опять таинственно зашептала на ухо герцогине.
Сперва Беатриче слушала внимательно; потом обернулась гневно и крикнула:
– С ума ты сошла, старая ведьма! Как ты смеешь! Да я сейчас велю тебя сбросить с этой вышки, так что ворон костей твоих не соберет!..
Угроза не испугала мону Сидонию. Беатриче также скоро успокоилась.
– Я этому и не верю, – молвила она, посмотрев на старуху исподлобья.
Та пожала плечами:
– Воля ваша, а не верить нельзя... Изволите ли видеть, вот как это делается, – продолжала она вкрадчиво, – лепят маленькое изваяние из воска, вкладывают ему в правую сторону сердце, в левую – печень ласточки, прокалывают иглою, произнося заклинания, и тот, на кого изваяние похоже, умирает медленною смертью... Тут уж никакие врачи не помогут...
– Молчи, – перебила ее герцогиня, – никогда не смей мне говорить об этом!..
Старуха опять благоговейно поцеловала край умывальной одежды.
– Ваше великолепие! Солнышко вы мое ясное! Слишком люблю я вас – вот и весь мой грех! Верите ли, со слезами молю Господа за ваше здоровье каждый раз, как поют «Magnificat» [10] » (лат. ).] на повечерии св. Франциска. Люди говорят, будто я ведьма, но если бы я и продала душу мою дьяволу, то, видит Бог, только для того, чтобы хоть чем-нибудь угодить вашей светлости!
И она прибавила задумчиво:
– Можно и без колдовства.
Герцогиня посмотрела на нее молча, с любопытством.
– Когда я сюда шла по дворцовому саду, – продолжала мона Сидония беспечным голосом, – садовник собирал в корзину отличные персики: должно быть, подарок мессеру Джан-Галеаццо?
И, помолчав, прибавила:
– А в саду флорентинского мастера Леонардо да Винчи тоже, говорят, удивительной красоты персики, только ядовитые...
– Как ядовитые?
– Да, да. Мона Кассандра, племянница моя, видела...
Старуха снова зашушукала на ухо Беатриче.
Герцогиня ничего не ответила; выражение глаз ее осталось непроницаемым.