В тихой глубине виллы, где богиня лежала на золотом соломенном ложе, Джордже Мерула подошел к незнакомцу, измерявшему статую.
-- Божественной пропорции ищете? -- молвил ученый с покровительственной усмешкой.-- Красоту желаете к математике свести?
Тот молча посмотрел на него, как будто не расслышал вопроса, и опять углубился в работу.
Ножки циркуля складывались и раздвигались, описывая правильные геометрические фигуры. Спокойным, твердым движением приставил он угломер к прекрасным губам Афродиты,--сердце Джованни улыбка этих губ наполняла ужасом,-- сосчитал деления и записал в книгу.
-- Позвольте полюбопытствовать,-- приставал Мерула,-- тут сколько делений?
-- Прибор неточный,--ответил незнакомец нехотя.-- Обыкновенно для измерения пропорций я разделяю человеческое лицо на градусы, доли, секунды и терции. Каждое деление -- двенадцатая часть предыдущего.
-- Однако!--произнес Мерула.--Мне кажется, что последнее деление -меньше, чем ширина тончайшего волоса. Пять раз двенадцатая часть...
-- Терция,-- так же нехотя объяснил ему собеседник,--одна сорок восемь тысяч восемьсот двадцать третья часть всего лица. Мерула поднял брови и усмехнулся:
-- Век живи -- век учись. Никогда не думал я, что можно дойти до такой точности! -- Чем точнее, тем лучше,-- заметил собеседник. -- О, конечно!.. Хотя, знаете ли, в искусстве, в красоте, все эти математические расчеты -градусы, секунды... Я, признаться, не могу поверить, чтобы художник, в порыве восторга, пламенного вдохновения, так сказать, под наитием Бога...
-- Да, да, вы правы,-- со скучающим видом согласился незнакомец,-- а все же любопытно знать...
И, наклонившись, сосчитал по угломеру число делений между началом волос и подбородком.
-- Знать!--подумал Джованни.--Разве тут можно знать и мерить? Какое безумие! Или он не чувствует, не понимает?..
Мерула, очевидно желая задеть противника за живое и вызвать на спор, начал говорить о совершенстве древних, о том, что следует им подражать. Но собеседник молчал, и когда Мерула кончил,-- произнес с тонкой усмешкой в свою длинную бороду:
-- Кто может пить из родника -- не станет пить из сосуда.
-- Позвольте!--воскликнул ученый.--Если вы и древних считаете водою в сосуде, то где же родник? -- Природа,-- ответил незнакомец просто. И когда Мерула опять заговорил напыщенно и раздражительно,-- он уже не спорил и соглашался с уклончивой любезностью. Только скучающий взор холодных глаз становился все равнодушнее.
Наконец, Джордже умолк, истощив свои доводы. Тогда собеседник указал на некоторые углубления в мраморе: ни в каком свете, ни слабом, ни сильном, нельзя было видеть их глазом,-- только ощупью, проводя рукою по гладкой поверхности, можно было чувствовать эти бесконечные тонкости работы. И одним глубоким, чуждым восторга, пытливым взором окинул незнакомец все тело богини.
-- А я думал, что он не чувствует!--удивился Джованни.-- Но, если чувствует, то как можно мерить, испытывать, разлагать на числа? Кто это?
-- Мессере,-- прошептал Джованни на ухо старику,-- послушайте, мессере Джордже,-- как имя этого человека?
-- А, ты здесь, монашек,-- произнес Мерула, обернувшись,--я и забыл о тебе. Да ведь это и есть твой любимец. Как же ты не узнал? Это мессер Леонардо да Винчи. И Мерула познакомил Джованни с художником.
Они возвращались во Флоренцию.
Леонардо ехал шагом на коне. Бельтраффио шел рядом пешком. Они были одни.
Между отволглыми черными корнями олив зеленела трава с голубыми ирисами, неподвижными на тонких стеблях. Было так тихо, как бывает только ранним утром раннею весною.
-- Неужели это он?--думал Джованни, наблюдая и находя в нем каждую мелочь любопытной.
Ему было лет за сорок. Когда он молчал и думал -- острые, светло-голубые глаза под нахмуренными бровями смотрели холодно и проницательно. Но во время разговора становились добрыми. Длинная белокурая борода и такие же светлые, густые, вьющиеся волосы придавали ему вид величавый. Лицо полно было тонкою, почти женственною прелестью, и голос, несмотря на большой рост и могучее телосложение, был тонкий, странно высокий,
очень приятный, но не мужественный. Красивая рука,-- по тому, как он правил конем, Джованни угадывал, что в ней большая сила,-- была нежная, с длинными тонкими пальцами, точно у женщины.
Они подъезжали к стенам города. Сквозь дымку утреннего солнца виднелся купол Собора и башня Палаццо Веккьо.
-- Теперь или никогда,-- думал Бельтраффио.-- Надо решить и сказать, что я хочу поступить к нему в мастерскую.
В это время Леонардо, остановив коня, наблюдал за полетом молодого кречета, который, выслеживая добычу,-- утку или цаплю в болотных камышах Муньоне,-- кружился в небе плавно и медленно; потом упал стремглав, точно камень, брошенный с высоты, с коротким хищным криком, и скрылся за верхушками деревьев. Леонардо проводил его глазами, не упуская ни одного поворота, движения и взмаха крыльев, открыл привязанную к поясу памятную книжку и стал записывать,-- должно быть, наблюдения над полетом птицы.
Бельтраффио, заметив, что карандаш он держал не в правой, а в левой руке, подумал: "левша"-и вспомнил странные слухи, ходившие о нем,-- будто бы Леонардо пишет свои сочинения обратным письмом, которое можно прочесть только в зеркале,-- не слева направо, как все, а справа налево, как пишут на Востоке. Говорили, что он это делает для того, чтобы скрыть преступные, еретические мысли свои о природе и Боге.
-- Теперь или никогда! -- снова сказал себе Джованни и вдруг вспомнил суровые слова Антонио да Винчи:
"Ступай к нему, если хочешь погубить душу свою: он еретик и безбожник".
Леонардо с улыбкой указал ему на миндальное деревцо: маленькое, слабое, одинокое, росло оно на вершине пригорка и, еще почти голое, зябкое, уже доверчиво и празднично оделось бело-розовым цветом, который сиял, насквозь пронизанный солнцем, и нежился в голубых небесах.
Но Бельтраффио не мог любоваться. На сердце его было тяжело и смутно.
Тогда Леонардо, как будто угадав печаль его, с добрым тихим взором сказал слова, которые Джованни часто вспоминал впоследствии:
-- Если хочешь быть художником, оставь всякую печаль и заботу, кроме искусства. Пусть душа твоя будет,
как зеркало, которое отражает все предметы, все движения и цвета, само оставаясь неподвижным и ясным. Они въехали в городские ворота Флоренции.
Бельтраффио пошел в Собор, где в это утро должен был проповедовать брат Джироламо Савонарола.
Последние звуки органа замирали под гулкими сводами Мариа дель Фьоре. Толпа наполняла церковь душной теплотой, тихим шелестом. Дети, женщины и мужчины отделены были одни от других завесами. Под стрельчатыми арками, уходившими ввысь, было темно и таинственно, как в дремучем лесу. А внизу кое-где лучи солнца, дробясь в темно-ярких стеклах, падали дождем радужных отблесков на живые волны толпы, на серый камень столбов. Над алтарем во мраке краснели огни семисвещников.
Обедня отошла. Толпа ожидала проповедника. Взоры обращены были на высокую деревянную кафедру с витою лестницею, прислоненную к одной из колонн в среднем корабле собора.
Джованни, стоя в толпе, прислушивался к тихим разговорам соседей:
-- Скоро ли? -- тоскливым голосом спрашивал низкорослый, задыхавшийся в тесноте, человек с бледным, потным лицом и прилипшими ко лбу волосами, перевязанными тонким ремнем,-- должно быть, столяр.
-- Одному Богу известно,--отвечал котельщик, широкоскулый, краснолицый великан с одышкой.-- Есть у него в Сан-Марко некий монашек Маруффи, косноязычный и юродивый. Как тот скажет, что пора,-- он и идет. Намедни четыре часа прождали, думали, совсем не будет проповеди, а тут и пришел.