— Ты еще салага, щенок, зелень. Сколько паришься-то?
— Сам не знаю.
— Значит, меньше года. А то бы знал! — говорит он. — Вот помыкаешься с мое, все разузнаешь. И чего делать надо, чтоб выползти из этого ада, тоже узнаешь.
— Неужто можно?
— Можно!
У меня сердце выдало тыщу ударов в секунду, аж затрясло всего. Надежда… Есть ли она вообще на белом свете. Надежда мёртвых…
— Скажи — как? — просипел еле слышно. — Все отдам, чего хошь проси, все! В рабы к тебе пойду навечно…
— Нет! Не проси, — сказал он и отвернулся к стене, — тут каждый сам по себе доходит, мой рецепт тебе все равно не сгодится. Одно скажу, будешь злобствовать, мстить, терзать — ползать тебе по всем кругам ада безвылазно. Забудешь, и когда приполз, и откуда, про белый свет забудешь, и как звали тебя забудешь.
И вдруг вспомнились все те книжоночки про загробную жизнь, что читать доводилось, как там усопших встречали после «коридорчика» их друзья и близкие, которые раньше поумирали, как их привечали добрые духи-проводники, вели куда-то, подсказывали чего-то… И на сердце у меня легче стало. Это надо же такому случиться, и для меня, убийцы проклятого, грешника черного, вдруг поводырь сыскался, привечает…
— Если б кладбище это не было б проклятым, черным, я б давно выбрался. Да уж очень много здесь зла в этой земле, — пожаловался он снова. — Вон, кресты деревянные, те за месяц сгнивают, рассыпаются в прах. А каменные все шатаются, падают, как их не укрепляй. Одни только пирамиды со звездами стоят, видать, угодны темным силам. Злое кладбище!
— Да какая на хрен разница! — не выдержал я. — В земле гнить — не все ли равно где?! Мозги у тебя, мил друг, не выдержали, сверзился ты в аду, вот чего!
А он не ответил, только зыркнул своими пустыми желтками.
И захотелось мне его изничтожить, растоптать! Такая злобища накатила, что изнутри распирает. Вот гад! Все знает, а сам молчит! Сам ожить хочет, а другие должны муки терпеть невыносимые?! Сволочь! Падла! Гнида заразная!!!
Прыгнул я на него, начал бить и руками и ногами. А он даже клешни своей не подымет, мол, бей, сколько влезет. Праведник хренов! А ведь силенок ему не занимать, это я на себе сам почувствовал. Бью, остановиться не могу.
А как упарился, он мне и процедил:
— Эдак ты и вообще никогда не выкарабкаешься, дружок сердешный!
Плюнул я, привалился к стене и зарыдал.
Да только недолго слезы ручьями лились из моих полузалепленных бельмами глаз. Прямо из земляной стены, с двух сторон, вылезли мертвецкие желтые женские руки, исцарапанные и ободранные, сжались мертвой хваткой на моем горле, потянули на себя.
— Со мной пойдешь, милый! — злорадно прохрипело в ухо.
И провалились мы в желтый смертный мрак. Ни черта я не мог понять. Видел ясно, как наяву, гнусного «земляного ангела», червя окаянного с крыльями, видел, как он тащил вниз спеленутую смертным саваном бабищу — ту самую, что придавил я на кладбище. Тащил, а сам всеми лапами когтистыми и жгутами, клювом и хоботом все бил ее, да колол невесть за что… Невесть? И тут мне все вдруг открылось: увидал я неземным потусторонним зрением эту бабищу в черной комнатенке со старухою патлатой, седой. Та ей в наперстке давала дрянь какую-то, а потом… потом она сыпала эту дрянь в рюмку мужику какому-то, охмелевшему и одуревшему, все лезшему к бабище с поцелуями. Хряпнул он рюмку. Не закусил. Позеленел… к ней тянется. А она отпихнула, улыбается тихо. Яд! Откинулся мужичок! Так вот к кому она на могилку приходила-то! Так вот почему бесы во мне взыграли-то! Почуяли свою жертву… Вот и заспешили! А я у них всего-навсего орудием был. Лопух! Все открылось, сразу…
Только мне-то не легче от этого. Земляной червь, ангел проклятущий ее в ад волокёт. А она меня за горло держит, и я снова вниз лечу, по старой, знакомой дороженьке. Страшный страх навалил на меня, нестерпимый. А крикнуть не могу, оцепенел.
Но чувствую, что я еще там, внизу, что снова раздваиваться начинаю. И лечу… и к жаровне гвоздями прибит, горю, корчусь в дьявольском пламени. И какие-то отродья скачут вокруг, беснуются, тычут в меня огромными железными ножами, хохочут. Только хохот у них — не смех, а злобное и дикое оскаливание, лязганье зубами. Неужто все, неужто кончилось?! Опять внизу муки терпеть?! Уж и позабыл, что наверху тоже несладко было.
— Со мной пойдешь! — бьет мне в уши.
Руки разжались. Мрак все покрыл.
И будто отделился я от моего мертвого тела, отлетел вдаль духом бестелесным. И тогда светать стало. Языки пламени зазмеились. И тысячи тысяч изуродованных людских тел корчились в этих лижущих их языках. Ад! Сверху, на железных крючьях висели полуистлевшие, судорожно дергающиеся мертвяки, внизу — все в огненной жиже кипело и бурлило. И торчали из этой кроваво-пенящейся жижи-огня железные колья с насаженными на них головами отрубленными: бешено вращались выпученные глаза, скрежетали зубы, дыбом вставали, сгорали и начинали лезть заново волосы, раздувались ноздри. Тут же рубили, секли, жарили, пытали, терзали еще многих, очень многих.
И стоял какой-то рогатый гад с огромным мечом, весь в железе и шипах, стоял и смотрел на муки несчастных. Исправитель и кат.
Железный шлем открывал его голову. Но в прорезях не было глаз — там зияла страшная, черная пустота. Стоял этот железный дьявол недвижимым истуканом, только кончики черных пальцев с железными ногтями-кинжалами чуть пошевеливались.
Потянуло меня к нему как магнитом. Кругом воздух, дым, огонь, уцепиться, ухватиться не за что. Вот-вот налечу! Но напрасными были страхи мои. Не шелохнулся гад! А я сквозь него прошел — просочился, словно не я, а он бестелесным был. И что-то изменилось сразу. Я не понял. Но потом поневоле дошло — жар коснулся моей кожи, от адского огня заломило кости, вывернуло хребет. Вновь плоть я обрел. И стремительно понесся через огонь. Это был фантастический полет — с такой скоростью никогда не несся я, даже в самолете когда в Сочи летел. Все замельтешило вокруг, завертелось… и со всего маху долбанулся в какого-то распятого на медном листе, изодранного и обглоданного человечину. Будто влип в него, врос. И тут же дошло — ведь это же я и был, тот самый, отдвоенный, второй… И чую, что это не кто-то посторонний, а я сам распят, меня поджаривают на медленном и жарком огне. Кончилось раздвоение, мать-их-перемать!!!
— Отпустите, гады! — завопил я на всю преисподнюю, — отпустите, сволочи-и-и!!!
И они отпустили. Гвозди будто сами собой выскочили из рук и ног, из живота и горла. Стал я падать в пламя, но не успел. Ржавая цепь захлестнула мои руки, вздернула меня, вскинула. Затрепыхался я на этой цепи. Да только недолго висел без дела. Подлетели голые рогатые дьяволы — точные копии, что грешников в пламени совсем недавно терзали, а может, и они самые — соскалились, ножи свои длиннющие повыхватывали. И один как начал бить по кистям мне, бьет как заведенный. Нож у него тупой, боль дикая. Только с тысячного удара перерубил руки. И опять я не упал — другой дьявол подхватил меня за волосы, встряхнул и давай шею перепиливать. Вечность пилил!!! Но отделилось мое тело, рухнуло вниз. А я все вижу. Из горла кровища хлещет, но вижу. Он мою голову трясет в лапище, все вокруг пляшет, прыгает. Зато другой — безголовое тело подхватил, разодрал грудь, сердце вырвал — и мне в рожу, бьет, бьет, бьет. А потом сунул его в пасть свою зубастую. И проглотил. Измывались они надо мною без конца и краю. Лихо мое пришло и горе горькое…
Примечание специалиста. В последнем описании исследуемого субъекта на реальные, доподлинные факты явно накладываются чисто эмоциональные оттенки псевдобытия, возможно, пережитого субъектом в гипнотическом трансе или внесознательном состоянии. Мир иных, потусторонних измерений не может в деталях соответствовать примитивным описаниям «преисподней», которая создана человеческим воображением и лишь в незначительной степени описана вернувшимися из этого иного измерения. Существует чрезвычайно весомое основание считать, что зачастую субъекты воспринимают не то, что происходит в реальности, а то, на что запрограммированы их глаза, мозг. Воспринимая в реальности иного измерения множество неясных теней, очертаний, движений, вспышек, мельканий, мельтешений, блесков, затемнений и т. д., глаз человека и его мозг подстраиваются по собственным стереотипам и начинают связывать движения потусторонних предметов и тел в объяснимую для себя картину: заострения, например, воспринимаются как рога, ножи, копья, иглы, гвозди; шары — как головы существ «дьяволов», предметы вытянутые, как руки, ноги, туловища и т. д. От чудовищного перенапряжения мозг сам дорисовывает все недостающее — вот и получается готовая «картина». Подобные явления существуют давно и многократно описаны за историю человечества. Наилучшим образом удалось бы получить картину иного измерения, переместив туда кинокамеру, видеокамеру, фотоаппарат или что-то подобное. Но материальные предметы пока перемещению не поддаются. Это в значительной степени усложняет дело. Но не делает его безнадежным. Уже на настоящий момент существует достаточно четкое научное видение иного мира. В нем преобладают отнюдь не человекообразные существа (дьяволы), а бесформенно-меняющиеся разумные субстанции, принимающие облики в зависимости от уровня интеллекта, фантазии объема информации воспринимающего их субъекта. Что же касается «мук», «наказаний за земные грехи», можно с достаточной степенью уверенности сказать, что сами аморфные иносущества безразличны к человеку. Однако, если в памяти субъекта содержатся неблагоприятные поступки, преступления и прочее подобное, все мысленные наказания, которые он сам себе предоставлял за свою жизнь (сознательно, подсознательно и сверхсознательно) посредством этих существ начинают материализовываться, воплощаться, повторяясь до бесконечности, свиваясь в замкнутый круг, доводя субъекта до умопомрачения и еще большего патопсихогенеза реальных мук, истязаний и пыток. Чрезвычайно сложная проблема! На данном этапе мы не можем отличить полностью в воспоминаниях воскресшего реальность доподлинную и реальность психогенную. По всей видимости, мы не сможем сделать этого никогда, так как реальность психогенная может являться той отличительной осью иного измерения, которая и делает его иным измерением, которая недоступна нам в нашем мире для представления. Мы не можем даже вообразить ее, как не может вообразить себе ось Z (высоту) двухмерное, плоскостное существо. В таком случае вполне разумно предположить, что весь пересказ реальных, доподлинных событий является ни чем иным, как проекцией в наше измерение событий развивавшихся по недоступной нам оси в недоступном мире. То есть, с субъектом на самом деле происходили вещи неизмеримо более сложные, причудливые, непостижимые, чем те, которые он описывает — просто для описания потусторонней реальности у субъекта не хватает здесь, в нашем мире, языковых, образных средств, а у нас, слушателей и читателей, не хватает способностей к восприятию абсолютно чуждых и непонятных категорий. Тем не менее, мы вполне понимаем друг друга и в достаточной степени представляем тот иномерный потусторонний мир.