— А можно Тинкер-Белл пофотографировать со мной? — вдруг оживляется она.
— Конечно, детка, — говорит он, обращаясь ко мне, — ведь это будет прикольно, правда?
Молчание.
— Правда? — орет он.
— Правда, — говорю я.
Навид устраивает Пой-Пой на кровати. Ее волосы завиты, губы покрыты блеском. Она при полном параде. Рядом кошка.
Я прохожу через комнату. Мои чувства напряжены. В животе спазм. Я остро воспринимаю звуки, цвета и запахи вокруг. Ароматические свечи. Белые стены, атласные простыни, красные помпоны. Непрерывный ритм R&B. Мой мозг пытается «сосредоточиться, встряхнуться».
— Готова? — говорит Навид.
— Готова! — весело кричит Пой-Пой.
Я беру фотоаппарат. Я шеей ощущаю жар от лампы на потолке. Элла ловит мой взгляд, в ее глазах — страх.
«Сосредоточиться, встряхнуться, навести объектив. Кнопка. Свет жжет мне шею. Свет жжет мне шею».
«Жжет. Мне. Шею».
— Поехали, — говорит Навид.
«Сосредоточиться, встряхнуться, навести объектив. Кнопка».
«Нажать».
Вспышка…
Он ведет руками вдоль моего тела, задирает ночную рубашку, гладит мои бедра, худые, как у щенка. Я делаю вид, будто сплю, и крепче прижимаю к себе Нелли. Ее плюшевое тело прижимается к моему подбородку.
Я плачу и отворачиваюсь.
— Ш-ш-ш, куколка, будь хорошей девочкой, — говорит мой отец. — Так поступают все папы, когда мамы уходят на небо.
Вспышка.
Я сжимаю губы, воображая, будто мой рот зашит шерстяной ниткой. Это первое из моих молчаний. Маленьких смертей. Мое влагалище пронзают колющие приступы жара, и при каждом приступе на глаза наворачиваются слезы. Я забираюсь под обои своей спальни, на бумаге напечатаны сотни крохотных воздушных шариков. Зачем он это делает? Неужели все папы действительно так делают, когда мамы уходят на небо? Не знаю.
Вопрос кружит и кружит в моей голове, пока не превращается в одно слово: неужеливсепапыдействительнотакделаюткогдамамыуходятнанебо? Теперь вопрос полностью теряет свой смысл.
Вспышка.
Он кончает быстро, и клейкая масса разливается по моим недевственным бедрам.
Неожиданно ко мне присоединяется еще одна маленькая девочка. Она улыбается, и я вижу, что она похожа на меня. Те же глаза, те же волосы, тот же нос. Та же форма лица.
«Я Долли, — говорит она, гладя меня по голове и подпихивая Нелли мне под подбородок. — Не плачь, все скоро закончится. Честное слово. Просто закрой глаза».
Я делаю так, как говорит Долли, и зажмуриваюсь.
Вспышка.
От его размера у меня сводит судорогой желудок, мое лицо влажное от шока. Наконец он встает и уходит так же быстро, как пришел, не удосужившись вытереть следы своего преступления. Как тень, как темная таинственная сила, вершащая с маленькой девочкой худшее, что может быть, он покидает мое юное, отягощенное тело. От моей кровати поднимается вонь гниющего мяса.
«Пожалуйста, останься», — шепчу я, когда он закрывает за собой дверь.
Вспышка.
Вспышка.
Вспышка.
Тик-так-тик-так-тик-так.
Я пячусь от штатива, у меня дрожат руки.
Навид берет меня за руку.
— Молодец, — говорит он, гладя меня по щеке. — У тебя все получилось. Добро пожаловать в нашу маленькую семью.
Глава 61. Дэниел Розенштайн
— Пора, — говорю я, охрипнув после нашего сеанса.
Она молчит, прижимает длинный палец к губам, затем протягивает мне розовый листок. На нем адрес, написанный детским наклонным почерком.
— Ш-ш, — шепчет она, опираясь лбом на руку, — не говорите Раннер.
Я колеблюсь, я полон подозрений, но на память приходят слова Мохсина: «Она напугана, Дэниел. Ты должен завоевать ее доверие. На это нужно время».
Она улыбается и разворачивает ступни внутрь. Нервно теребит руки.
Я быстро прячу розовый листок в карман.
— Дрессировочный дом? — шепчу я.
Долли кивает.
«Спасибо», — произношу я одними губами.
Она встает, берет свой красный рюкзачок и бледно-голубые варежки. Неторопливо вешает одну лямку на плечо, затем засовывает руки в уютное шерстяное нутро. Я тоже встаю. Мой внутренний надзиратель не позволяет мне превысить отведенные на сеанс пятьдесят минут, несмотря на мое желание узнать побольше о вчерашней шпионской вылазке, включавшей фотосессию.
— Может, попросишь, чтобы в следующий раз пришла Раннер, — говорю я в полный голос.
— Попробую, — говорит она, потирая руки в варежках, — но ей здесь совсем не нравится.