Он говорил, что ему доставляло удовольствие наблюдать, как я принимаю образ стриптизерши. Я входила в мир, в котором, доставляя удовольствие другим, как когда-то своему отцу, позволяла возвращаться призракам своего прошлого. В темных, запрятанных глубинах моей души продолжал жить крохотный испуганный ребенок, он прятался, свернувшись клубком, устрашенный этой самой глубиной, в которой таилось нечто дикое.
Тик-так.
Тик-так.
Тик-так.
А теперь наступает пресуицидальное спокойствие, о котором я читала в книгах.
Разрастание времени и пространства. Все звезды выстроились в одну линию, и я ничто; ничто, просто пылинка. Один вздох — и меня нет.
Не бывает людей, которым не хватало бы причин для самоубийства[36]. Для моей матери это был мой отец, а до этого ее собственный отец. Я пытаюсь понять, каково это было для нее — иметь такую власть. Право на окончательное решение. Ее попытка самоубийства — это великий обряд женственности, в котором женщина проигрывает, чтобы победить, трагически переиначивая или отвергая свою женскую роль и расплачиваясь за это единственным возможным способом: своей смертью.
Я перелезаю через перила и смотрю вниз, сжимая руками цепочку с золотым ключиком. Подо мной пробка, растянувшаяся почти на милю и похожая на извивающуюся змею. Я щурюсь от яркого белого света фар.
«Твоя мать ждет тебя», — шепчут Паскуды, указывая на небо.
Я смотрю вверх в поисках птиц, не чувствуя души матери. Где же они? Куда они улетели? Каждая из них — история, истина, завещание против забвения, против боли, против потери моей любимой матери. Я плотно закрываю глаза и пытаюсь представить одну из множества, что я фотографировала за долгие годы, — в надежде, что воспоминание каким-то образом заставит прилететь какую-нибудь птицу, — и в моем сознании, как слайд-шоу, быстро сменяются образы.
В конечном итоге сознание останавливается на фениксе, хотя в реальной жизни я эту птицу никогда не встречала. Я воспринимаю это как знак, ниспосланный мне матерью. Феникс наполняет мое сознание свободой, как оркестр — концертный зал симфонией любви.
«Не заставляй ее ждать», — говорят Паскуды.
Омертвевшая и покинутая, с пустым телом, пропитанным горем, я разжимаю руки. Голоса тихо мне нашептывают:
«Прыгай, ты, чертова плакса».
Глава 75. Одинокий гусь
Ду Фу.
Глава 76. Дэниел Розенштайн
— Дженнифер сказала, что я найду тебя здесь, — говорю я.
— Дженнифер?
— Дженнифер, Джен. С собрания.
Джон поднимает свой стакан и отпивает, отказываясь смотреть мне в глаза; взгляд у него обреченный и потерянный, рассеянный.
Подходит бармен.
— Что будете пить? — спрашивает он.
— Диетическую колу, — говорю я.
— Две, — говорит Ветеран. — Только в мою добавьте виски.
Я сажусь, не удосужившись снять куртку.
— Рановато, тебе не кажется?
— Зависит от того, что для тебя рано.
Я смотрю на часы на стене: одиннадцать утра. Вчера под действием угрызений совести мною было принято решение, и я воспользовался окном в своем расписании, чтобы отловить Джона. Ловчий, сокольник, друг.
— Значит, вот какие дела, да? — с вызовом говорю я.
— Все, Дэниел, именно так и выглядит.
Мы молча пьем свои напитки. Я представляю, как мой чертенок сговаривается с пьяным, получившим свободу и готовым куролесить чертенком Ветерана.
— Еще виски! — кричит он, хлопая ладонью по стойке. — Двойную порцию.
— Возвращайся, — говорю я, — через пару часов собрание. Пойдем вместе.
Ветеран чокается со мной.
— Не могу, — говорит он, не отрывая взгляда от стакана.
— Нет такого слова, — говорю я.