Я развожу руки, благодарная весне. На Бумажных тиграх медленно исчезают полоски — кап, кап, черные полосы растекаются и теряют очертания, прежде чем полностью смыться.
Кучка мокрой бумаги.
Облегченно выдохнув, я наступаю на оранжевую кашицу. На бумажный хвост. На когти.
Бумажных тигров больше нет. Оскаленные пасти смешались с лапами.
Вокруг меня гогочущие гуси.
Я опускаюсь перед ними на колени, склоняю голову. С моих губ слетают слова и возносятся к небу, где, как я представляю, мы летим вместе. Стаей.
Неожиданно в голове звучит голос отца: «Лучше иметь гусей, чем девчонку», но я быстро заглушаю их первыми словами новой песни.
Песней противостояния. Лебединой песней.
Песней, прославляющей жизнь.
Я просыпаюсь. За мной наблюдает Онир.
Она улыбается, помогает вставить онемевшие ноги в больничные тапочки, белые и хлипкие. Химическая дубинка продолжает действовать, голова тяжелая, язык словно обожженный.
Подходит Сестра Вил, берет меня за руку, проверяет, закрывает ли белое одеяло мою голую спину, не защищенную завязывающейся сзади просторной сорочкой.
— Пойдем со мной, — говорит она.
Дэниел сидит напротив меня.
Я поднимаю голову, пытаюсь улыбнуться, но улыбка, к сожалению, не материализуется. Мышцы лица не поспевают за мозгом. Если бы я нашла в себе силы улыбнуться, мое настроение, вероятно, улучшилось бы, но, как ни печально, у меня не получается. Я слюнявый недоумок.
Тот сон все еще со мной, Бумажные тигры все еще остаются в моем сознании, расплющенные и изуродованные. Оранжевое месиво тонет в пурпурных и синих полосках между нами.
Дэниел наклоняется и поправляет ковер — уголок задрался, — и оранжевая лапа, двигаясь взад-вперед, превращается в человеческую руку. Он поднимает голову и видит, как я моргаю.
— Как ты себя чувствуешь? — наконец спрашивает он. Его голос звучит тихо и мягко.
— Как полное дерьмо, — удается произнести мне. — А вы?
Он улыбается и слегка склоняет голову набок.
— Это был протест, — говорит он.
— Это была какая-то тяжелая хрень, что вы велели Сестре Вил вколоть мне.
Пауза.
— Сожалею, — говорит он.
Я даю своему телу разрешение развалиться, изо рта опять стекает теплая струйка. Я представляю, что, вероятно, выгляжу так же, как чувствую себя: жутко. Но мне плевать, если учесть мое нынешнее состояние. Я напрягаю глаза, чтобы посмотреть на маленькие золотые часы.
Я переключаю внимание на Дэниела и пытаюсь вспомнить вчерашние события: диск с видео, мост, полицейская машина и допрос. Я чувствую, что поднимается Раннер, она крепко обнимает за талию Долли.
«Спи дальше», — говорю я.
Действие препарата слабеет, я откашливаюсь.
— Сколько я здесь? — спрашиваю я.
— Два дня, — говорит Дэниел. — Должно быть, после допроса Телом завладела одна из идентичностей. Нам пришлось успокоить тебя.
— Мы договорились, что я уменьшу дозу препарата. Вы забыли? — говорю я.
— У тебя, Алекса, случился транзиторный психоз. Понадобилась доза посильнее. Ты была слишком возбуждена.
— Вы же гордитесь тем, что вы человек слова, да? — с вызовом говорю я.
— Горжусь.
— Так вот зря.
Он молчит и наклоняется вперед, в его глазах блестят слезы.
— Ты позавчера предприняла попытку прыгнуть с моста, — говорит он.
Его слова взлетают вверх и порхают.
Я вытягиваю в сторону руку, как ветку дерева, ладонь направлена вниз. Каждое слово садится, чтобы отдохнуть:
Дэниел озадаченно смотрит на меня, на мою вытянутую руку, и не догадывается о том, что на ней отдыхают его слова.
— Алекса?
Я наклоняюсь к руке и дую. Его слова медленно летят к поникшей глицинии в саду и парят над присыпанной росой лужайкой. В ветвях яблонь, которые скоро станут прибежищем для щебечущих птиц и их песен, запутались предвестники зарождающегося утра.
Глава 80. Дэниел Розенштайн
Она закрывает глаза, ее рука остается вытянутой. По щеке катится одинокая слеза.
Она дует на свою руку, и я решаю, что это действие спонтанно, но потом задаюсь вопросом, а не галлюцинация ли это. Или она просто освобождает свои чувства? С воздухом изгоняет из себя ужасные события вечера понедельника?
Я жду, и мое сердце вдруг начинает вибрировать, как перфоратор.