Интересно то, что она пропустила тот этап, когда они занимались страстным сексом, но я заполнил пропуски. Позволил себе пофантазировать, как лихорадочно сплетаются два возбужденных молодых тела.
Алекса смотрит на литографию женщины с длинной шеей — она прислонена к окну — и сама вытягивает свою. В конечном итоге ее взгляд останавливается на картине у меня над головой.
— Одна из ваших пациенток? — Она указывает на картину.
— Да, — отвечаю я.
— Вам нравится? — спрашивает она. — Или вы повесили ее потому, что у вас не было выбора? Как-никак вам не приходится смотреть на нее.
Я продвигаюсь вперед в своем кресле, поворачиваюсь и смотрю на картину. Мое внимание приковано к утесам.
— Мне она нравится, — говорю я. — А тебе?
Ее мимика выражает сомнение.
— Гм, не знаю, — отвечает она.
— Почему?
— Уж больно она холодная. На нервы действует.
Я жестом предлагаю ей продолжать.
— Наводит меня на мысли о тех способах, какими я могла бы там уйти из жизни, — говорит она, скрещивая руки на груди.
Я откидываюсь на спинку кресла.
— Например?
— Например, спрыгнуть с утеса. При ударе о воду я бы свернула себе шею. И плавала бы там по кругу. Как мусор, который не выбросил ребенок, игравший в песочном замке. Я бы медленно дрейфовала. И билась бы головой об острые камни, пока…
Она делает паузу.
— …пока какой-нибудь бедняга, выгуливающий собаку, не нашел бы меня. Если бы это была женщина, она дико завопила бы, увидев, как я плаваю лицом вниз. Мои волосы были бы запачканы кровью. Она бы тут же позвонила в службу спасения. Меня бы унесли на носилках.
Она откашливается.
— Есть еще лодка, — продолжает она. — Я представляю, что села на мель. Не могу плыть. Через какое-то время я умираю от обезвоживания, кружащие в небе чайки пикируют вниз и выклевывают мне глаза. Медленная и мучительная смерть. Или оказаться старой и одинокой на маяке, как у Вирджинии Вульф. Там нет ничего, кроме моих мыслей, которые топят меня в отчаянии. Постепенно мои волосы седеют от безумия.
— Опять это слово, — говорю я, — «безумие».
Она опускает глаза долу.
Одну стопу поворачивает внутрь.
— В Арчуэе, — говорит она, — есть мост. Он недалеко от моего дома.
Я киваю. Я знаю этот Мост прыгунов. И знаю, что поздними вечерами там совершается множество самоубийств.
— Я иногда хожу туда, — говорит она, — когда мне грустно. Смотрю на движение внизу.
— И думаешь о том, чтобы спрыгнуть?
— Иногда…
Она замолкает, не договорив.
Я жду.
— Я пытаюсь представить, что думала моя мама, прежде чем бросилась под поезд.
Я киваю.
Она залезает в свою сумку, достает «Зиппо» и пачку «Лаки страйк». Озадаченно глядит на них.
— Вообще-то здесь не курят.
Она мрачно смотрит на меня и убирает пачку обратно в сумку.
— Что ты представляешь? — спрашиваю я.
— Как ей было страшно и одиноко, наверное. С каким удовольствием я перерезала бы глотку своему отцу.
Я снимаю ногу с ноги и ставлю обе ступни на пол.
— Это твоя ярость, — говорю я. — Судя по анкетам, в твоей семье были случаи насилия. Твой отец все контролировал и был непредсказуем. Тиран, одним словом.
Она кивает.
— Это так. По отношению к нам обеим, — говорит она, — ко мне и моей матери, а потом — к Анне.
Ее глаза увлажняются, она отводит взгляд.
— Ты можешь чуть больше рассказать о своей матери? — спрашиваю я.
— Я злюсь на нее за то, что она убила себя и оставила меня с ним. С его жестокостью. Часть меня думает, что в этом моя вина.
— Ты была ребенком, — мягко говорю я. — Такое было не в твоей власти.
— Власти? Фу! — Она закатывает глаза. — Ни у кого из нас не было власти. Только у него. Вся власть была у него.
— Иногда, когда мы чувствуем бессилие, мы направляем боль на себя, — говорю я. — Вера в то, что ты виновата, отбивает у тебя желание посмотреть в глаза правде о страданиях твоей матери. О том, в каком отчаянии она жила.
Она берет бумажную салфетку и осторожно вытирает под глазами.
Пауза.
— Иногда я причиняю себе боль, — говорит она.
Я подаюсь вперед.
Она откидывается на спинку.
— Я режу себя. Это помогает.
— Как часто? — спрашиваю я.
Она пожимает плечами, тянется к стакану с водой. Делает глоток.