У Марева было много обличий. Иногда оно казалось густым, как сладкое вино апперов, иногда зыбким и иллюзорным, как платок из тонкой газовой ткани, раскинутый прямо в небе. У Марева не было ни глаз, ни лица, но Тренчу всегда казалось, что оно пристально глядит на него, изучая, как древний осьминог изучает крохотную рыбешку, невесть как забравшуюся на его глубины.
Мимо головы пронесся обломок стеньги, точно пущенная неведомой рукой пика. Тренч отшатнулся от провала, тяжело дыша и едва удерживаясь на ногах. Взгляд Марева высосал небогатый остаток его сил и теперь их едва хватало даже для того, чтоб оставаться в сознании. Вновь не повезло. Лучше бы сразу лишиться чувств или разбить голову о мачту. Тогда недолгое падение с высоты в шесть тысяч футов прошло бы незамеченным. Он попросту бы канул в Марево и растворился в нем без следа, как сахар в стакане по-флотски крепкого чая. Незавидная участь, но есть ли у него выбор?
Тренч заворчал, изо всех сил вцепившись в кнехт. Напрасная реакция глупого тела. Он знал, что не сможет долго провисеть, когда палуба «Саратоги» окончательно превратится в груду досок. Сил не хватит. В отличие от матросов, его руки никогда не знали тяжелого труда, не касались лееров, не поднимали паруса. И силы их хватит едва ли на несколько минут. Значит, лихорадочно сверкнула мысль, оставаться здесь нельзя.
Но куда деваться?
Броситься к шлюпке? Бесполезно, даже если ее удастся спустить, его попросту отшвырнут в сторону чужие руки. С гибнущего корабля позволительно спасти судовой журнал или капитанскую треуголку, но только не преступника. Ради него никто не пожертвует своим местом.
Можно броситься к грот-мачте, чудом уцелевшей и похожей на обломок гигантского дерева. Если сигануть достаточно сильно и вложить все силы, можно вскарабкаться до гика или гафелей, а может, даже и до рей… С кандалами на руках это будет смертельный номер, но мачта наклонена, есть шанс… Там, в сорока футах от палубы, он на какое-то время будет в безопасности. Прежде чем мачту не размолотит в щепу и она не рухнет вниз, увлекая за собой и самого Тренча. К тому же, нипочем ему не залезть так высоко…
Хуже всего было с котомкой. Удивительно, он прежде и не замечал, насколько она тяжела. Сейчас она наливалась свинцом с каждой минутой, пытаясь утянуть его в пропасть. Избавиться от нее было бы совсем не сложно. Просто сбросить с предплечья самодельный ремень — и пусть летит себе в Марево, все равно от ее содержимого Тренчу всю жизнь было больше вреда, чем пользы. Да и какая разница, если сам хозяин спустя неполную минуту шлепнется следом…
Не бросил. Схватил зубами ремень, удержал. От боли и натуги даже слезы на глаза навернулись.
Глупый пескарь. Ветер в голове, правду мать говорила в детстве… Болтается над Маревом как яблоко, а хлам свой не выпускает…
Какой-то предмет вдруг привлек внимание Тренча, хоть и выглядел на первый взгляд абсолютно бесполезным. Разлапистый, блестящий металлом, засевший в борту трехлапым крюком, он почему-то обладал свойством приковывать взгляд.
Абордажный якорь, внезапно сообразил Тренч, все еще чувствующий себя оглушенным и потерявшимся в окружающем мире. Вот что это за штука. Абордажные пиратские якоря остались торчать в туше умирающего корабля, их канаты медленно натягивались под весом опускающейся «Саратоги». Еще несколько секунд, и они попросту лопнут, а потом…
Тренч почувствовал, как его тело вдруг потянулось к ближайшему абордажному якорю. Само по себе, не обращая внимания на свистящие вокруг фалы, способные рассечь человека надвое. Как, закряхтев, подняло на уровень груди литые кандалы. Только тут до него дошло, что же он собирается сделать. Внутренности мгновенно окатило чем-то ледяным и сырым, точно он вдохнул в себя целое облако. Голова противно закружилась — словно вновь заглянул в Марево.
Но поздно. Сделав несколько шатающихся шагов, Тренч, заскрипев от напряжения зубами, поднял кандалы еще выше и накинул цепь на одну из лап абордажного якоря. И выдохнул, с ужасом сообразив, что натворил.
Роза Ветров отмерила ему ровно три секунды удивления. На две с половиной секунды больше, чем отмерила жизни старой «Саратоге».
Дерево оглушительно затрещало, когда умирающая «Саратога» провалилась вниз, разворачиваясь и раскрывая свои недра, как диковинный воздушный цветок или чжунхуанская головоломка. Обрывки ее парусов сверху казались венчиками лепестков, а лохмотья фалов и развевающиеся канаты — вьющимися стеблями.