Она надеялась распалить в себе злость, как в корабельном котле, позволить ей обжечь изнутри ноющую сердечную оболочку. Но злости не было. Была лишь глухая мертвенная усталость — словно душу обложили комьями сухих гниющих водорослей. Она вдруг ощутила себя ужасно одинокой посреди пустого капитанского мостика. Воспроизведенный ее сознанием вплоть до мельчайших деталей, он вдруг показался ей ненастоящим и каким-то неестественным. Как театральная сцена, с которой не успели вовремя убрать декорации. С одним-единственным актером, который никак не может вспомнить свою роль и слова.
Это был не ее корабль. Это была не ее «Вобла». Глядя на шероховатые доски, она вспоминала, как они чернеют и лопаются, обнажая полыхающие жаром провалы нижних палуб. Как рушатся со страшным треском мачты, оставляя опаленные, похожие на сломанные кости, мачты. Как трещат в воздухе, распространяя черный дым, лохмотья парусов.
Иллюзия. Всего лишь иллюзия. Подсознание милосердно пытается обставить сцену комфортными и привычными декорациями, чтобы ее мысли не натыкались то и дело на острые углы, выпирающие из реальности. Точно также, как оно семь лет старалось уверить ее в том, что она выполняет заветы деда. Что она — Алая Шельма, пират.
Словно отвечая на ее невысказанные слова, окружающий мир задрожал, доски палубы жалобно задребезжали, словно призрачная «Вобла» собиралась развалиться на части. Но прежде чем Ринриетта успела испугаться, мир вдруг погас, обратившись непроглядной тьмой.
А когда он возник вновь, кто-то уже успел сменить декорации.
Больше не было деревянной палубы под ногами, не было огромных парусов над головой, пропал и штурвал. Теперь она стояла на гладком, отполированном тысячей ветров, камне — на самом краю крошечной крыши, примостившейся меж тянущихся к нему узких шпилей. Странно, в ее воспоминаниях эта крыша была куда больше…
Диван, конечно же, был на своем месте. Старый продавленный диван с вырезанными буквами «Лин.» и «Дра» на спинке. На нем, свободно развалившись и глядя в небо, на месте которого Ринриетта видела лишь пустоту, сидели две девушки. Одна — смешливая блондинка в строгом студенческом мундирчике — беззаботно болтала ногами, что-то рассказывая. Ее подруга, долговязая дылда в фехтовальном костюме, внимательно слушала. На ее лице застыло выражение глубокой сосредоточенности — словно она все еще находилась в учебной аудитории, внимая словам профессора. Ринриетта не слышала слов, хоть и стояла в нескольких шагах от них — обе девушки беззвучно шевелили губами. Хоть в этом ее подсознание оказалось милосердным…
— Значит, он знал, — тихо произнесла Ринриетта, отворачиваясь, чтобы не видеть их, — Знал с самого начала.
Будь на месте окружавшей крышу пустоты небо, она бы увидела густые безмятежные облака Аретьюзы. А может даже, если приглядеться, ползущую по ним крохотную точку «Воблы»…
«Простите, я…»
— Он знал, — повторила она, безотчетно сжимая кулаки, — Мой дед. Он знал, какую силу невольно выпустил в мир, включив «Аргест». Еще тогда, когда она оживила пылившегося в трюме Дядюшку Крунча. Наверно, один из ее бессмысленных магических фокусов…
«Полагаю, знал, — согласился «Малефакс», облизав шершавую крышу порывом ветра, — Как знал и то, что ему самому недолго осталось. Силе нужен был преемник».
— Он знал, — настойчиво повторила она, словно заклинание, — Но ничего мне не рассказал. Предпочел отправить по ложному следу — искать то, что не существует. Прекрасно зная, что это бессмысленно. Я должна была стать его преемником!
Ей показалось, что в порыве ветра, который крутанулся вокруг ее сапог, была какая-то извиняющаяся интонация, совершенно не свойственная ехидному гомункулу.
«Но были ли вы достаточно близки с ним?»
— Гром тебя разрази, «Малефакс»! Я была его внучкой!
«Никаким образом не могу это оспорить, прелестная капитанесса, но все же это не ответ на вопрос».
— Я…
— Восточный Хуракан давно сбросил все, что связывало его с землей. Сперва привычки, потом дом, потом друзей. Потом моих родителей, когда они были еще живы. Ну и меня заодно. Когда мы встречались — под покровом ночи, словно воры — то оба чувствовали только усталость и смущение…
Это был не ее голос. Но отчего-то каждое произнесенное им слово рождало внутри липкое ощущение стыдливого узнавания. Ринриетта резко развернулась к дивану. Говорила та девчонка, что была повыше, в фехтовальном костюме. Несмотря на расслабленную позу, она выглядела напряженной, как взведенный пистолетный курок, глаза были прищурены. Это все из-за солнца, вспомнила Ринриетта, каледонийское солнце висело в зените и било в глаза, оттого…