Чтобы собраться с мыслями, которые сегодня, словно стекольные брызги, разлетались во все стороны, Пелагея снова вышла на кухню, оставив Максименкова одного. Но и он не мог спокойно сидеть. Встал вослед, шагнул к полке с разноформатными книгами, пробежал глазами по корешкам: «Алмазная грань», «Производство технического стекла», «Тринескопы», «Стеклянная история». Проговорил чуть слышно: «Чего это я вдруг расписался в своем бессилии? Чем поможет Огневица? Вот дожил — некому излить душу». Максименкову захотелось встать и уйти, не попрощавшись, но совесть не позволила: «Что подумает о нем Пелагея? Ей, видать, тоже не сахар, ишь, еле ходит». В старые добрые времена шутливо звал старую женщину «знахаркой», замечал за ней «грех». Бывало, только подумаешь о чем-либо, а Пелагея уже смотрит своими зелеными глазищами в лицо, словно читает твои мысли, даже губы шевелятся, а после скажет словечко, от которого в жар бросит человека. И сейчас, заслышав скрип двери, Максименков обернулся. Пелагея, бледней обычного, стояла, прислонясь к притолке и смотрела, как бывало, на него. Максименков шагнул к ней:
— Что с тобой, Федоровна? Может, в постель ляжешь?
Она слабым движением руки остановила Максименкова:
— Словечко скажу наперед, друг ты мой сердешный, облегчу твое положение, а потом и сам откроешься.
— Ну-ка, ну-ка! — Максименков подошел поближе, пододвинул хозяйке стул. Понял: с Пелагеей творится что-то неладное. Истолковал по-своему — разволновалась перед началом серьезного разговора.
— Тяжко мне про это, но… люди вокруг болтают всякое. Я, знамо дело, не верю, однако на каждый роток не накинешь платок. Что с твоей Лидией? — Прочитала боль в глазах Максименкова, выдержала взгляд, последним усилием воли удерживая себя на ногах. Вновь, как и утром, затрепетало в груди сердце, словно подстреленная утка, пытающаяся взлететь в спасительный воздух.
— Правду желаешь узнать? Без прикрас? — Перед Пелагеей уже стоял совсем другой человек — закаменевший, жесткий, готовый разить и принимать удары. — Каждый к себе тянет — мода пошла. В старину лишь в пословице говорили: «Тесть любит лесть, зять любит взять, а шурин глазом щурит…» Твой Виктор… старая история. К Лидке подступается. Не одумался за границами. Вчера люди в цехе их опять вместе видели.
Ноги больше не держали женщину. С помощью Максименкова кое-как добралась до кровати, легла, не раздеваясь, на покрывало, чего отродясь с ней не случалось. Слабость подкатила к ногам, ладони повлажнели. Стало жарко, как у стекловаренной печи. Не открывала глаз, чувствовала: Максименков сидит рядом, чего-то еще ждет. «О чем толковать? Ясней ясного: Виктор, как тот воин… в твой же панцирь тебя же кинжалом жалит. А может, ошибка? Дружат люди между собой, и все. Виктор сутками пропадает в цехе, одна Лидия перед глазами». Наконец-то Максименков догадался: накапал валериановых капель, поднес Пелагее:
— На, выпей.
— Докторшу свою ко мне позови, — тихо попросила Пелагея, — видеть хочу.
— Сейчас?
— Да нет, дело еще терпит. Пусть завтра зайдет. Да не по болезни зови. Скажи так: соскучилась по тебе старуха, — скосила глаза на Максименкова, — самолично-то с ней потолковал? Откровенно?
— Язык не поворачивается, — признался Максименков, взъерошил с досады жесткие рыжие волосы, — страшно подумать: вдруг все, о чем болтают за углами, — правда? Поверишь, живем, как чужие. Один разговор… глазами. Придет с работы, сама наскоро поест, куда-то убегает. Записки, правда, оставляет — заботливая: суп на плите, хлеб в хлебнице.