— С твоего позволения, я бы не рекомендовал это делать.
— Это, блин, еще почему? — удивился поверенный, предчувствуя очередную долгую историю, как обычно старую и трагическую.
— Завтра суббота, в полдень на Вториче все уже будет закрыто. Раз уж нам выпал такой шанс, зачем его тратить столь бездарно? Поедем лучше в будний день, можем прямо в понедельник. Так ты сможешь, я полагаю, спокойно отправить весточку своим работодателям.
— Ты гений, — ответил ему Синиша спустя пару секунд. — Чудо природы. Ты знаешь все на свете. Ты просто молодец.
— Ну-ну, хватит, не преувеличивай, ну… — бормотал заключенный в объятиях Синиши Тонино, искренне тронутый комплиментами, которых он до этого никогда ни от кого не слышал в таком количестве.
Вечером Синиша почти целый час копался в своих вещах в поисках зарядки для телефона. В отчаянии он перевернул вверх дном всю свою комнату, дважды скатал и раскатал древний матрас, трижды проверил все карманы висевшей в шкафу одежды, перетряс дорожные сумки, умудрился занозить палец, пока шарил рукой под тумбочкой. В итоге он все-таки лег в постель — гораздо позже обычного, около полуночи. На острове его городские биоритмы перестроились буквально за неделю: раньше он ложился в два часа ночи, а поднимался в семь утра. Недостаток сна он компенсировал кофе, «Ред Буллом» и витаминами. На Третиче же, несмотря на стоявшую перед ним чрезвычайно ответственную задачу, он работал совсем мало, а вариантов проведения досуга было и того меньше. У Тонино-старшего в комнате имелись телевизор и радиоприемник, но Синише казалось глупым проситься к нему или к кому-нибудь еще, чтобы посмотреть свежий выпуск «Вестей». Поэтому тело поверенного подстроилось под третичский ритм жизни, характерный для сезона осень/зима: усталость накатывала уже около девяти вечера, и в пол-одиннадцатого он засыпал, пролистывая перед этим десяток страниц старых газет из архива Тонино. Но в тот вечер все шло кувырком. Хоть Синиша и устал до безумия, он сильно нервничал и не мог уснуть. Выключив свет, он долго ворочался в плохо застеленной кровати. Где может быть эта проклятая зарядка? Куда мог деться этот пластиковый кусок дерьма? Ладно, фиг с ним, завтра при дневном свете окажется, что она лежит в каком-нибудь совершенно идиотском месте, где я уже раз двадцать смотрел. Надо подумать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь хорошем… Скажем, о Вториче. Наконец-то цивилизация, всего лишь через два дня. Почта, нормальный магазин, газетный киоск, людная площадь, звон колокола, паром, автомобили… Мать моя! Синиша приподнялся в кровати, с ужасом осознавая, что теперь даже такая дыра, как Вторич в декабре, представляется ему желанным оазисом городской жизни. Кошмар! Что же получается, он так быстро превращается в Тонино? А не начнут ли с ним завтра случаться такие же аутичные провалы: «Какой я по счету поверенный? Седьмой? Нет, восьмой… Погоди-ка, седьмой или восьмой?»
Синиша потянулся за курткой, висевшей на стуле между кроватью и небольшим столиком, чтобы достать из кармана сигареты. Сделав первую глубокую затяжку, он вдруг услышал доносившийся откуда-то приглушенный сердитый мужской голос. Расслышать слова и понять, что говорят, на этом острове было проблематично и среди бела дня, даже если говорящий находился совсем рядом. Однако по интонации было ясно, что мужчина кого-то очень сильно ругает. Прикрыв ладонью огонек сигареты, Синиша подошел к окну. Отсюда было почти ничего не слышно. Тогда он неохотно подошел к двери и вновь прислушался: здесь голос звучал громче. Он тихонько приоткрыл дверь и сразу же определил источник шума. Внизу, в своей комнате, что-то кричал старый Тонино. На кого-то или просто так? На сына или на кого-то еще? Ответ не заставил себя долго ждать. Сначала стихли крики, потом внизу открылась и закрылась дверь, наконец кто-то стал медленно подниматься по лестнице. Синиша нажал на ручку, осторожно закрыл дверь и прислонился к ней плечом. Шаги сначала шуршали по каменным ступенькам, потом послышались рядом с дверью в комнату поверенного, затем продолжили свой путь на верхний этаж, тихо скрипя половицами. Ясное дело, это Тонино, больше некому. Старикан наорал на него, и бедняга ушел в свою комнату, все понятно. Синиша выдохнул, тихо закрыл дверь на ключ, поставил пепельницу на тумбочку, лег под одеяло и зажег новую сигарету. М-м-м, Вторич…
А что, если Тонино задушил старика? Да нет, Тонино не такой. Старикан — тот еще монстр, просто псих и маньяк, но… Нет-нет, конечно, нет. Приподнявшись, чтобы потушить окурок, Синиша вдруг замер: сверху сквозь деревянные перекрытия до него донесся приглушенный плач взрослого мужчины. Плач быстро перерос в рыдания, прерывавшиеся нечленораздельным бормотанием, в котором можно было разобрать что-то вроде: «мами, мами…» и «тами, тами…».
У Синиши, который так и застыл с рукой, занесенной над пепельницей, по спине побежали мурашки. Произошло что-то ужасное или это обычный вечерний ритуал двух Тонино, о котором он понятия не имел, потому что в это время всегда уже спал? Когда плач наверху вдруг резко стих, Синиша решил подняться к Тонино — будь что будет. Он взял пепельницу, тупой предмет на всякий случай, и стал тихо подниматься по темной узкой лесенке.
— Тонино, ты тут? — прошептал он, постучав первый раз. Ему никто не ответил.
— Тонино, мне кое-что нужно, очень срочно! — постучал он еще раз — снова без ответа.
— Тонино! — вполголоса позвал он и нажал на ручку.
Тонино лежал на кровати посреди комнаты, которая оказалась еще меньше, чем та, которую занимал Синиша. Он смотрел в потолок, а на его лице застыла уже знакомая поверенному окоченевшая улыбка. Было видно, что он глубоко дышит, и это успокоило Синишу, несмотря на то что на лице Тонино рядом с ухом блестела скатившаяся слеза. Он лежал раздетый ниже пояса и левой рукой крепко сжимал свой половой орган, достигший максимальной степени эрекции. Сложно сказать, что больше поразило Синишу — толщина или длина упомянутого органа. Он много чего повидал за свою жизнь: и в видеороликах определенного содержания, и собственными глазами, когда служил в армии, но такого не видел никогда… Поняв, что Тонино ушел глубоко в себя, он решил сосчитать до шестидесяти и посмотреть, что будет происходить с этим монстром, зажатым в кулаке несчастного переводчика. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять… Ничего: зверь стоял все так же прямо, как в самом начале, будто загипнотизированная кобра. Едва различимый след от слезы на левой щеке Тонино угасал в слабом лунном свете. Синиша закрыл дверь и на цыпочках спустился к себе в комнату.
Он уснул лишь около пяти утра. В доме все это время было тихо, но в голове у него, словно лохматые гусеницы, ползали самые дикие мысли, щекоча его своими лапками и доводя до безумия. Около двух часов он опять подумал, что Тонино все же мог там, внизу, убить своего надоедливого отца. Куда об этом сообщить? И когда? Завтра утром, сразу же, если старик не появится к завтраку? Или подождать день, пока все не станет совсем ясно? Тогда можно будет по-тихому угнать катер Тонино (там ведь полный бак!), доплыть до Вторича и написать заявление: должен же там быть хотя бы один полицейский. Так бы все и решилось: Третич стал бы темой криминальной хроники, у него бы больше не было переводчика, власть применила бы к острову более решительные и организованные меры, если им действительно далась эта дыра, а последний в череде неудачливых поверенных правительства смог бы вернуться в Загреб с незапятнанной репутацией. Да, звучит неплохо. Совсем неплохо…
Синиша поежился, осознавая, насколько цинично и эгоистично его воображение. Рисовать, что Тонино, этот невинный агнец ростом с жирафа, стал отцеубийцей, и пытаться извлечь выгоду из этого ужасного происшествия может только воспаленное сознание. Во-первых, Тонино никогда бы такого не совершил, а во-вторых… А что, если все-таки совершил? Синиша вскочил с кровати, взял стул и подставил его к двери так, чтобы спинка уперлась в ручку. Приподнятые ножки он подпер самой большой сумкой, в которую предварительно засунул два одеяла и подушку. Под конец он аккуратно положил между спинкой стула и ручкой фарфоровую статуэтку, изображавшую охотника с собачкой, чтобы та соскользнула на пол и разбилась, как только убийца дернет дверь снаружи. Из шкафа он достал бутылку виски, которую привез из Загреба и планировал сохранить до того дня, когда он, довольный выполненной работой, отправится домой. Он откупорил ее, сделал глоток и поставил на тумбочку.