— Господин Смеральдич, я с самого начала догадывался, но теперь уверился в этом окончательно, — произнес он абсолютно спокойным тоном, глядя сквозь стекла склеенных очков прямо в глаза старому садисту. «Настоящий Синиша» на мгновение показался из-за своего пригорка, но в ту же секунду испуганно скрылся. — Вы монстр. Вы бесчувственный мучитель, который бы с радостью извел все, что ходит, плавает и летает. Вы целенаправленно терроризируете даже своего единственного сына, а он лучший человек, которого я когда-либо встречал. Вы можете ходить, господин Смеральдич, давайте не будем друг друга обманывать, по крайней мере в силах дойти до туалета. Но вы сидите в этом кресле и молчите, и срете, и писаете под себя только для того, чтобы наслаждаться муками единственного на свете человека, который все еще хочет иметь с вами дело. Я не знаю, почему вас избегает весь Третич, но я это выясню, и я уверен, что это лишь подтвердит мои слова. Я хочу сказать вам две вещи: первое — как только у меня появится такая возможность, я съеду из этого дома, потому что я больше не хочу вас видеть. И второе — как только у меня появится такая возможность, я добьюсь вашей госпитализации. В каталке или без нее.
Он встал, положил зажигалку обратно на пол — туда, где она лежала до этого — и вышел из кухни под испепеляющим взглядом старого Смеральдича. За домом, во дворе, сидел Тонино на сбитой наскоро лавочке и гладил лежащего у него на коленях белоснежного ягненка.
— Там, внутри, ты разыграл свой спектакль до конца, не так ли?
— Вышло не совсем так, как я задумывал, но в принципе да. До конца.
— С этого момента все будет по-другому, ты это понимаешь?
— Понимаю, понимаю. Может быть, даже лучше тебя. Пойдем завтра утром опять к Домагою? Смотреть на Тристана и Изольду?
Стояла первая безветренная ночь. Буря и южный ветер постоянно чередовались на протяжении последних нескольких недель, часто сменяя друг друга в течение дня. В последний день зимы на Третич обрушился, пусть и с небольшим опозданием, обычный для этого времени года «зимский горбинол» — сильнейший юго-западный ветер, который на несколько часов превратил Пиорвый Мур в адские врата, через которые море перебрасывало в неглубокую третичскую бухту волны двухметровой высоты. Потом все стихло. В первую полночь весны, в атмосфере тишины и покоя, которая, как змей-искуситель, просачивалась даже через закрытые окна, Зехра первый раз испытала с Синишей оргазм. Впервые — с ним и шестой раз в своей жизни.
— Я ж те говорила! А? Чист по Ленину: работать, работать и еще раз работать! Качество приходит с количеством.
Синиша с удовольствием давал ей возможность поважничать, побыть надменной, насладиться ролью великой учительницы. Он знал, что через пятнадцать-двадцать минут истинное положение дел все равно всплывет на поверхность, а ее юношеская бравада сменится нежной благодарностью.
— Коть, чего молчишь? Скажи чё-нить…
Синиша еще немного помолчал, а потом вдруг расхохотался. Ему захотелось сказать ей, какой у нее красивый потолок, и за одну секунду в его голове промелькнули все события последних шести месяцев, день за днем, и он не смог удержаться от смеха.
— Тебе ж ведь тоже приятно, правд? — спросила она с опаской, обнимая его сбоку руками и ногами.
— Приятно, да, правда… Ты слышала теорию, что человек лучше всего себя чувствует в то время года и в то время дня, когда он родился? Я родился через несколько минут после полуночи в конце весны, так что кто знает: вчера началась весна, может быть, наш успех с этим как-то связан, а?
— Откуд я знаю, наверн, но я думаю, что ты б это осилил и посредь зимы, ровно в полдень, если б раньше сюда приехл.
— Да… У тебя тут нет сигарет? Я свои оставил на столике.
— Я те принесу.
Зехра спрыгнула с кровати и натянула большой джемпер Синиши.
— Хошь еще пива?
— Можно одно, только не очень холодное.
— Хорошо, котик.
Оставшись в комнате один, Синиша вновь стал смотреть в потолок. Белый, глупый, скучный и пустой, как и любой другой потолок на свете, как и потолок в его новой комнате по соседству с Зехрой, в которую он переехал две недели назад. Он больше не хотел жить в доме Тонино, где старый инвалид-симулянт, дождавшись подходящего момента, рано или поздно умертвил бы его ножом или топориком, как циловека. Тонино, Селим и Корадо Квасиножич со своим ослом помогли ему перевезти все вещи за один раз, а Зехра, прячась от гостей, занятых распитием сливовицы, застелила ему кровать в самой маленькой комнате на втором этаже. Там он спал редко, потому что, как правило, проводил ночи в постели Зехры. Однако та жгучая, кипучая страсть, которую он ощутил, когда смотрел «Похотливую Крошку», и несколько раз потом, во время марафонов с исполнительницей главной роли, уже давно исчезла без следа и трансформировалась в физиологическую рутину, нередко требующую больших усилий. Однако последние три ночи Синиша старался ублажить Зехру, как никогда прежде. Не ради себя и не для того, чтобы что-то доказать: да, он старался для Зехры, но еще больше — для Тонино. Он чувствовал сильнейшую потребность как-нибудь его отблагодарить, хоть немного успокоить угрызения совести, которые одолевали его после того утра, которое они встретили вместе с ним, Домагоем, Тристаном и Изольдой, после конфликта с его отцом и переезда в этот дом на краю света и разума. Он хлопнул себя по лбу и отвесил себе две пощечины, когда до него дошло, что нужно сделать. Три ночи подряд он, с помощью коктейля, состоящего из тотальной концентрации и распаленной фантазии, удерживал эрекцию, чтобы наконец удовлетворить Похотливую Крошку, миниатюрную матерь всех индийских слоних, чтобы быть хотя бы наполовину уверенным в возможности осуществить свой план.
Зехра вернулась с сигаретами, пепельницей и пивом, сняла джемпер и вновь пристроилась рядом с ним.
— Ты прост чудо, знаешь?
— Слушай… Можешь оказать мне одну услугу?
* * *
— Любая угроза абсолютно контрпродуктивна, даже не думай об этом. Ты уже предпринял все цивилизованные меры, которые предпринимали твои предшественники, кроме одной, но и она, в общем-то, бесполезна.
— Какая? — спросил поверенный своего переводчика, хотя сегодня его не интересовало ничего, что касалось работы.
— Ты мог бы съездить на заседание совета общины Первич-Вторич и лично поучаствовать в их работе, добиться какого-либо решения на благо Третича и на основе этого мотивировать местных жителей на проведение выборов и участие в политической жизни муниципалитета.
— Какое еще благо? Какое благо? — стал, сам того не желая, сопротивляться Синиша. — Все блага на Третич по пятницам привозят итальянцы. Больше вам ничего и не требуется.
— Потому я и сказал, что это было бы бесполезно.
— Ясное дело. Ладно, проехали, не будем о работе. Скажи мне лучше, когда ты последний раз выходил вечером в свет?
— Если ты имеешь в виду театральные премьеры, кино или дискотеки, то сам прекрасно знаешь ответ. Никогда.
— В таком случае сделай мне одно небольшое одолжение. Сегодня вечером прими душ, побрейся, ну там, приведи себя в наилучший вид, и пойдем с тобой в свет.
— Синиша, ты же знаешь, что приезд Фьердо и отъезд его сына и племянника знатно истощили запасы всего острова, и мы пока еще не накопили достаточно топлива. К тому же, насколько я знаю, ночная жизнь на Вториче не сильно отличается от…
— Мы никуда не едем, мы остаемся на Третиче, но идем в свет. Договорились?
— Договорились. Но куда?
— Положись на меня. Ты, главное, приведи себя в порядок. Я серьезно.
* * *
Синиша не мог отвести взгляд от Тонино. Ровно в полдевятого, точно в назначенное время в дверь Селима постучали. На пороге стоял Томино в своей застегнутой до верха повседневной рыболовной ветровке и с капюшоном на голове. Но когда он снял куртку, то предстал в абсолютно новых джинсах и клетчатой рубашке из толстой фланели. Вместо старых, разношенных кроссовок, из которых он, казалось, никогда не вылезал, он надел новые, стерильно-белые, которые успели лишь слегка испачкаться у подошв, как будто он пришел сюда по влажному теннисному корту. Когда наверху, в гостиной, он сел на диван перед телевизором, из-под брюк блеснули белоснежные носки. Но больше всего впечатляли волосы: неухоженный куст на голове Тонино превратился в гладкий блестящий черный водопад, который сзади, ближе к концу, прямо над воротником, слегка загибался вверх. Бандерас, какж еще! В общем, Синиша не мог отвести взгляд от Тонино.