В ту ночь, когда он первый раз был с Зехрой, его пробрало с ног до головы. Ни с того ни с сего его озарило то самое северное сияние, а когда он пришел в себя, голос продолжал шептать. Тот же самый голос, отличалось лишь произношение, и на этот раз он отчетливо слышал каждое слово: «Ты мой, ты большой и хороший, ты самый большой и самый лучший, ты мой и больше ничей». Только через пару минут он понял, что это Зехра шепчет ему на ухо. И — всё. Он влюбился в нее еще за пару часов до этого, но в этот момент ему стало абсолютно ясно: Зехра тоже его и больше ничья.
Он не помнит, когда у него это началось, ему кажется, что с ним это происходит с самого рождения. Иногда оно его не прихватывает по целому месяцу и больше, а иногда он столбенеет до трех раз в день. Периодически после приступа к нему приходит вдохновение, и он пишет стихи. Пока он не решился мне их показать, стесняется.
Понятия не имею, как он разбирается со стариком. Он всегда говорит, что все ОК, и бежит наверстывать упущенное.
Они шпилят друг друга ночи напролет.
* * *
Дни постепенно становились все длиннее и теплее, а дующие со всех направлений ветры — все слабее. Нужно было только дождаться «пасхоальной доччи» — дождливой недели, которая регулярно случается где-то между серединой марта и серединой апреля, — чтобы с головой окунуться в короткую и жаркую третичскую весну.
Синиша и Селим сидели во дворе, закинув ноги на стол, лицом к солнцу. Между ними стоял третий стул, а на нем — поднос с двумя первыми утренними чашками кофе.
— Эх, черт возьми, вот это лепота… — сказал Синиша. — Не знаю, говорил ли я тебе, была у меня пару лет назад девушка — у ее предков был домик в Цриквенице…
— Ты уже говориль об этом.
— …И мы каждые свободные выходные ездили на юг, всю зиму, а потом и весну, пока мы встречались. Сядешь вот так на террасе… Или, еще лучше, в кафе. Черт, забыл, как называется этот отель. И вот… Представь: в Загребе снег, слякоть, туман, все серое, депресняк… А ты здесь — тут у тебя солнце, все дела, ты начинаешь потихоньку раскрываться, скидывать с себя одежду, слой за слоем: расстегиваешь куртку, жилетку, рубашку… И просто кладешь на все. Сколько мне тогда было, двадцать пять лет, а я все думал: «Эх, блин, когда я уже буду на пенсии?»
— А чего те сейчас не хватайт? Тут как на пенсии.
— Знаешь, чего мне не хватает? Газет. Свежих, дневных…
— Эт ты мне уже тож говориль.
— …Но не ради новостей, клал я на новости, а просто чтобы их полистать, ну, ради самого ритуала… И все.
— Вижу, захотелось те Загреба…
— Да не Загреба даже, а…
— О, слущ, братан, ты сейчас упомянуль Загреб, я ж совсем забыль сказать тебе… Итальянцы мне в пятниц привезли тельфон, ну этот, спутниковый, так щто, еси тебе над кому-т позвонить…
— Прости, что? — подскочил Синиша и, обойдя тремя шагами стол, оказался перед Селимом. — У тебя есть спутниковый телефон?! И ты три дня молчишь?! Да ты вообще… Ты хоть…
— Сядь, друг. Я не вынощу, когда с утра кто-т вот так на меня дыщт, как Моника Левински, когда ей припечет… Сядь, грю, успокойсь.
Синиша сел и успокоился настолько, насколько ему позволял оглушительный стук в висках. Позвонить сначала Жельке, потом премьеру, потом в министерство… Какое министерство отвечает за супружеские отношения? Юстиции или соцзащиты?
— Открой глаза, посмотри на меня.
Синиша быстро раскрыл веки. Селим смотрел ему прямо в глаза, стараясь сохранять серьезное выражение лица.
— Специальн для тебя над начать заказвать кофе без кофеина… С первым апреля, братищка, с первым апреля. Смекайщь? День дурака, я тя накололь. Ты задолбаль меня с этой Цриквеницей, пенсией и газетми, каж день одна и та ж песня. Нет у меня тельфона, ни спутникового, никакого. Какой тельфон, Джамбатиста б мне его не продаль даж за три Зехры… Ой, наивняк!
Прошла почти целая минута до того, как Синиша снова подал голос:
— Селим, ты преступник, наркоман и врун. И членик у тебя как у кокер-спаниеля, как у пуделечка, как… Я правда его тебе отрежу, если ты еще хоть раз вот так меня наколешь. И отрежу я его тебе кусачками для ногтей, ясно тебе, больной говнюк?
В этот момент Селим наконец разразился хохотом из-за удавшегося первоапрельского розыгрыша.
— Подожди! — прервал его Синиша. — Вон они, спускаются по лестнице! Ты начнешь или я?
— Двай ты, ты ж власть.
— О’кей, но ты тоже не молчи. Черт возьми, мы вместе должны это как-то решить.
Первым из дома вышел хитро улыбающийся Тонино, приглаживая волосы ото лба к макушке и оглядываясь. Зехра остановилась в дверях и оперлась ладонями о косяк.
— Доброго утречка, а для нас есть кофе?
— Будет, Зехра, если вы его сварите, — холодно ответил Синиша, а Тонино сел на лавку с противоположной стороны стола и нахмурился.
— Братва, у нас проблема, — продолжал Синиша тем же тоном. — Я не буду ходить вокруг да около, в этом нет никакого смысла. Вы полностью узурпировали нашу гостиную. Вас одолевает эта ваша страсть еще до «Вестей», вы начинаете лапать друг друга на диване, мы уходим, чтобы вам не мешать, и что: сидим внизу на кухне или тут на улице, как два дебила… Мы должны как-то договориться, так больше продолжаться не может. Вы, конечно, молодцы, но мы тоже живем в этом доме. И тоже хотим смотреть телевизор.
— Замечание принимается, — сказал Тонино, когда Зехра ушла в дом, — но разве ты еще не собрал весь комплект для просмотра телевизора?
— Собрал, кум, но в моей комнате нет ни электричества, ни места для телевизора. Я могу разместить его разве что внизу на кухонном столе, а ты тогда отключай и убирай его каждое утро, если хочешь там завтракать.
* * *
Расписание было составлено тем же утром: по вторникам и пятницам Зехра и Тонино, если им приспичит, а им однозначно приспичит, имеют право уединиться в гостиной. В остальные дни эта комната находится в общем пользовании, а жених с невестой, если им приспичит, а им однозначно приспичит, пусть изволят утолять свою внезапную страсть в комнате Зехры.
В первую среду, на второй день «пасхоальной доччи», у Селима с самого утра начался понос, а Зехра после ужина вяло извинилась перед всеми, сославшись на болезненную менструацию, поэтому вечером перед телевизором сидели только Тонино и Синиша. Синиша держал в руках пульт и каждые несколько секунд переключал канал.
— Синиша, — прервал его Тонино в тот момент, когда он пошел по четвертому кругу.
— М-м?
— Если у тебя есть время, я бы хотел тебе кое-что показать. Меня интересует, что ты об этом думаешь, только честно, — неуверенно попросил жених и дал поверенному сложенный вчетверо листок почтовой бумаги. Несмелым, чересчур правильным почерком на нем было написано стихотворение.
— Только не вслух, — стыдливо добавил Тонино.
Синиша погрузился в чтение, а дочитав стихотворение, посмотрел в глаза Тонино:
— Маэстро, по-моему, это великолепно.
— Серьезно?
— Серьезнее не бывает. Его легко возьмут в любой литературный журнал. Подожди, я прочитаю еще раз…
Он вновь опустил глаза на листок:
МОЛИТВА
Когда тебя тяжелый сон
Разбудит
Когда ты устрашишься жить вслепую
Слушай
Услышишь ты слова моей
Молитвы
Лишь с тобою я счастлив, что существую
Лишь из твоих глаз прощенье приму я
Твой смех пусть знаменует новый день
Ты ведешь меня по свету
Ты даруешь мне заботу