— Господа…
Господа, однако, к этому времени отстали от него и Тонино шагов на пятьдесят. Их не гнал никакой «Настоящий Синиша», и они продолжали идти в своем монотонном ритме. Отсюда, снизу, плохо различимые в вечерних сумерках, они напоминали ему гигантского черного червя, который, кроша под собой гравий, медленно подползает к нему. Здоровенный грузный червь с маленькой ослиной головой…
— Господа, — начал он снова, когда ослик, фыркнув, остановился и опустил голову в метре от него. — Завтра воскресенье. Во сколько у вас месса? Я спрашиваю, потому что хочу, чтобы после мессы все…
Тонино кашлянул прямо у его уха.
— Кхм… Мессы не будет. У нас не служат мессу, — сказал он вполголоса. «Настоящий Синиша» смерил его яростным взглядом.
— Не будет? У вас не служат в воскресенье?
— Не служат, — пожал плечами Тонино, показывая, что ему очень неловко.
— У вас две церкви, в этой вашей… Целых две церкви, и ни одной мессы? Чем же тогда у вас занимается преподобный отец?
— Его у нас тоже нет. Я тебе потом объясню.
«Настоящий Синиша» затрубил наступление, и его кавалерия галопом начала слетаться со всех сторон. Восьмой поверенный, демонстрируя отвагу, воззвал к своим отрядам:
— О’кей, нет так нет! Завтра в одиннадцать я хочу, чтобы все были здесь, в этой лоджии и вокруг нее! У нас много работы, поэтому чем быстрее мы за нее примемся — тем лучше. Завтра в одиннадцать. И… спасибо за встречу. У нас все получится. Доброй ночи!
В ту же минуту толпа стала расходиться под нечленораздельный бубнеж отрывистых прощаний.
— Где я буду спать?
— У меня, я ведь уже сказал.
— Веди меня, Вергилий!
* * *
Синишу разбудил крик петуха. Он испуганно приподнялся в кровати, первые несколько секунд будучи уверен, что он все еще находится в секретном доме в Дубраве. Ослепленный лучом солнца, проникавшим через окно, он осторожно открыл глаза — мебель из разных гарнитуров и неравномерно оштукатуренные свежепобеленные стены как будто говорили ему с немым злорадством: «Нет-нет, дорогой, никакая это не Дубрава…»
— Боже, почему это не Дубрава… — простонал он и зарылся с головой в одеяло. В течение следующего получаса он перекатывался с боку на бок в чересчур мягкой постели и в полусонном состоянии пытался вспомнить события прошлого дня. В сумерках он как загипнотизированный, целиком сконцентрировавшись на борьбе с «Настоящим Синишей», прошел сначала по главной улице, потом через лабиринт переулков и, наконец, поднялся за Тонино сюда, на второй этаж, в эту комнату. Он снял брюки и носки, нырнул под холодное одеяло на перину и… Собрание!
Во сколько он назначил собрание перед церковью? В одиннадцать? Сейчас семь, хорошо, можно еще поспать. Но тут ему захотелось по малой нужде, и каждую секунду становилось все больнее: вечером он совсем забыл о переполненном мочевом пузыре. Он вылез из-под одеяла, спустил ноги на вытертый половик и встал. Доски под ним скрипнули, а исходивший от них холод пробрал его до самого паха.
— Ёкарный бабай!
Он вспомнил еще одну деталь вчерашнего вечера: пока он в полубессознательном состоянии снимал штаны и повторял про себя: «Исчезни, свали уже и ты, наконец!» — Тонино с порога объяснял ему, что туалет у них на первом этаже, а «на случай крайней необходимости ночной горшок находится под кроватью у тебя в ногах». Синиша приоткрыл дверь, ведущую из комнаты — снизу доносилось приглушенное звяканье посуды — и быстро закрыл ее. Он достал из-под кровати эмалированную чашу, расположил ее поудобнее и присел.
— Ау! — вскрикнул он, когда холодный металл коснулся его причинного места.
— Ау! Твою мать… — повторил он, дотронувшись бедрами до ободка. Струя дергалась и прерывалась — впервые в жизни ему было так сложно помочиться. Ближе к окончанию процесса, когда ему было уже все равно, он посмотрел в окно. Красота этого голубого прямоугольника окончательно разбудила его и привела в чувство. На фоне неба в правом верхнем углу он заметил кружевной угол какой-то то ли простыни, то ли скатерти, который колыхался от легкого ветерка, будучи закрепленным где-то снаружи. Лишь этот белоснежный кусок ткани портил идеальную синеву окна и утреннего неба. Впрочем, он ее, может, и не портил, может, своим стыдливым трепетанием он, наоборот, добавлял ей очарования, усиливая ощущение какой-то вечной благодати. Синиша неожиданно почувствовал умиление, которое было отчасти вызвано тем фактом, что в этот момент он как раз отправил в ночной горшок последнюю каплю своего поэтического нутра. Он отодвинул наполненную чашу к кровати и подошел к окну, приготовившись увидеть какой-нибудь нечеткий, до боли средиземноморский пейзаж, панораму, что окрылит его на всю жизнь и оставит глубочайший отпечаток в его памяти.
— Черт возьми, а это что за хрень?! — выругался он шепотом, увидев крыши третичских домов: все они, насколько хватало глаз, были покрыты солнечными батареями! Он заметил их еще накануне в сумерках, но тогда быстро списал эту идиотскую фата-моргану на свои нервы и усталость.
* * *
Тонино стоял перед каменной раковиной и мыл тарелку, а за столом в инвалидной коляске сидел старик с хмурым морщинистым лицом и медленно, без особого энтузиазма, ел вилкой хлеб, накрошенный в кофе с молоком. Черная роговая оправа очков с правой стороны была заклеена старым куском пластыря.
— Доброе утро! — изображая любезность, поприветствовал их Синиша.
— О, и тебе, поверенный, — благодушно ответил Тонино. — Удалось ли тебе укрепить дух и тело для предстоящих задач? Садись, позавтракай с нами.
— Спасибо, я не привык есть с утра.
Старик движением брови, взлетевшей над пластырем, только теперь дал понять, что заметил его присутствие.
— Познакомьтесь… Мой отец, Тонино Смеральдич, а энто ноаш нуовый повери.
Тонино-старший на этот раз поднял на него оба своих глаза, но вновь лишь на секунду, после чего, не говоря ни слова, перевел взгляд обратно на стоявшую перед ним миску. Его сыну сделалось неловко, но Синиша равнодушно убрал протянутую было руку и пожал плечами.
— Тонино, где я могу умыться, ну там, привести себя в порядок?
— Ах да, извини, вон там… Сейчас покажу.
Минут пятнадцать спустя поверенный вернулся на кухню умытый, гладко выбритый, благоухающий и страшно сердитый на обоих Тонино.
— Может, ты хотя бы кофе выпьешь? — опередил гостя молодой человек, пока тот формулировал вопрос по поводу увиденного в ванной комнате. — По-турецки, эспрессо, с молоком?
— Ух, блин… Эспрессо, вернее, макиато: капни туда молока.
— Могу предложить овечье или козье. Коров на Третиче нет.
— Без разницы.
Козье молоко и итальянская керамика в ванной комнате. Солнечные панели и каменная раковина. Ночной горшок и этот старый нелюдим в новехонькой инвалидной коляске. Древние, склеенные пластырем очки и сверкающий больничный механизм для укладывания парализованных пациентов в ванну. Вакуумная пачка кофе «Лавацца» в буфете, который едва не разваливается от старости. Слишком много противоречий, слишком много нескладностей для утреннего Синиши. Мысли мешались в его голове, перескакивали одна через другую, он пытался успокоить их, периодически зажмуривая глаза, но ничего не выходило. Физически, как ни странно, он чувствовал себя прекрасно. Отдохнувшее тело наполняла легкость, оно было готово решать любые задачи… которые теперь не были так очевидны, как вчера, и на которые у него не осталось ни капли вчерашнего энтузиазма. Похожее состояние у него было полгода назад, когда он бросил курить и пережил первую неделю без никотина: тело жаждало активных действий, а мозг, не способный расставить приоритеты на день, повторял: «Закури, сконцентрируйся!» Закурить? Здесь, пожалуй, можно: они с Желькой бросили, когда шеф велел им перестать дымить, по крайней мере на публике. Здесь публики все равно нет. Как, впрочем, вероятно, нет и сигарет, а вместо них тут курят маквис и прочий кустарник.