– Гм... Это я для проверки. Сам теперь вижу, что ровно наоборот: это ты в него без меры свою жизнь закачивал. Друга спасал. Что ж... За друга – так и надо. Единственное что – с друзьями нельзя ошибаться. Иди, можешь сесть, если не боишься, что от тебя после этого псиной будет разить.
– Не будет, он же не собака. – Ликующий Лин вытащил из кармана заранее заготовленный мягонький хрящик с остатками мяса и на одной ноге (другая все-таки опухла, поцарапанная щурой) запрыгал к кошме. – Гвоздик, подвинься! На-ка, держи!..
– Я продолжаю. Хотя... чего там продолжать... Щура сдохла, но не сама она проделала столь долгий путь. Ее Умана послала.
Даже упоминание о могущественном враге, богине подземных вод Умане, подославшей щуру, не могло сбить в Лине радость осознания, что все живы и скоро будут здоровы, и что в пещере тепло, и что Мотона скоро вернется из леса и всех позовет обедать... И все же сердце его тоскливо сжалось...
– Именно Умана. Я долго размышлял над некими особенностями данной истории... если интересно, могу поделиться плодами своих размышлений.
– Да, Снег, конечно! Интересно! Еще бы!
– Вот и я так же считаю. Еще с вечера того, когда я в замке был, меня грызло изнутри... Чуял я неладное и чуял мощно, прямо. Но... сбило меня, что госпожа Олекин навернулась с лестницы без дураков, сама, случайно. Никто ничего не шептал, не подстраивал, не сговаривался; невестка, слуги – никто не виноват, я прощупал. Вот это меня и сбило с толку, с верного решения... И то еще, что щура – не нафы, думать не умеет, она не дает, не оставляет мысленный след на наши сигнальные ловушки. Я только глубокой ночью подхватился и решил немедленно возвращаться. И едва-едва успел. Умана – тварюга – обвела меня вокруг пальца, использовав случайность высокого рода.
– Какого рода?
– Высокого. Это я сам для себя так называю. Внимай и запоминай. Если бы она или еще какой-нибудь противник подстроил бы случайную встречу, случайный ушиб, случайное отравление, случайный вызов – то искушенный человек мог бы в голове перебрать, перещупать все ниточки, все струны событий, и найти фальшивую. Как ее ни маскируй, а она всегда звенит чуть иначе. Другое дело, если затаиться и неусыпно, неустанно, смиренно дожидаться природной случайности, подлинной. Здесь надобны бесконечные усердие и терпение, но зато и удар как правило бывает неотразим.
– А если бы я дверь плотно затворил? Она бы не пролезла?
– Не пролезла бы, ограду я наколдовал мощную. Но так ведь и дом я покидаю не впервые. В этом и мастерство: дождаться, пока все природные случайности разом повернутся в нужную сторону. Или не все, но – достаточные для успеха дела. Она – после ваших с Зиэлем подвигов против нафов – тебе враг, а, стало быть, и мне, поскольку я хозяин этих мест и твой учитель, стало быть, покровитель.
Считаю так: она меня унизила, богиня сия. И поступлю соответственно.
– А как?
– Зуботычинами, как еще? Взаимность, равновесие – вот закон, повелевающий Вселенной. Один из законов. Полежал? Теперь сюда ковыляй, поближе к свету, подставляй ногу на проверку... Жар, так и быть, заговорю, а ранку просто травками обложу. Еще день-два – и здоров будешь.
– А Гвоздик?
– Этот еще живучее тебя. Но – помяли его как следует, ему еще денек, добавочно к твоему.
И так оно и случилось по слову отшельника Снега. На следующий день Лину сняли повязку с ноги, на черезследующий – разбинтовали Гвоздика. У того, взамен выдранных чешуек, народились новые, еще несколько дней – и скроются почти все шрамы, обновленную шкуру будет не отличить от старой. Снег убедился, что оба окончательно пошли на поправку, прощупал каждому все ребра, косточки на руках и ногах, на задних и передних лапах, и стал готовиться в поход. Мотона, глядя на сборы, тяжко вздыхала, то и дело качала головой, приборматывала невнятное, словно бы про себя, громче обыкновенного гремела горшками и ухватами, но вслух высказывать свое неодобрение не решалась, ибо...
– Вот-вот, умница Мотона, за что и ценю, а не только за толстозадость. Свое мнение держи внутри горшка. Лучше скажи, куда я мог драконовую мазь засунуть? Вроде бы всегда я ее в кладовке держал...
– Дак в какой кладовке-то? Небось в холодной все время ищешь?
– А, точно! Ей же холод без разницы! Вспомнил, куда поставил! Вот она, голубушка... Лин, слушаешь меня? Старое заклинание лучше всего сводить с помощью драконьей мази. Чище всего. Свел, протер – смело новое наколдовывай, никакие ошметки от старого его уже не исказят, не подпортят...
Лин с любопытством смотрел, стараясь не выпустить из памяти ни одну мелочь, как Снег колдовал над кольчугой и мечами. Старые усиливающие заклятия он снял и с оружия и с брони, и тотчас наложил новые точно такие же.
– Мало ли, ослабли каким-то краем?.. От грозы, от происков, или от случайной ворожбы не то слово в них ударило... Кто ленится беречь собственную шкуру – обязательно с нею расстается в пользу победителя. Небрежность в нашем деле – смерть, а то и похуже. Далее. Острота и мощь оружия, крепость доспеха рукотворно подкрепляются после наложения заклятий, но отнюдь не до, если, конечно, ты хочешь все делать основательно... Вот смотри: заклятия положены, проверены, теперь можно и брусочками уважить... Меч основной, меч в запас, секира, ножи...
Лин вспомнил рассказы Зиэля и решился на вопрос:
– А ты что, в императорской гвардии служил?
Снег аж поперхнулся вместо ответа. Он долго и пристально вглядывался в Лина, потом начал водить ладонями вокруг своей головы, и ниже, вдоль груди и шеи...
– Нет, этого ты не мог... А! Старый я коровий ящер! Зиэль рассказал? Но и он... На него не похоже... Все-таки, он, иначе откуда... С чего ты взял? Отвечай четко и подробно. Глаза на глаза, не виляя. Это важно.
Испуганный Лин пояснил, что Зиэль... – «Ах, все-таки Зиэль, скотина ядовитая!..» – Зиэль рассказывал, что нельзя говорить про оружие – «точить», а можно всякими другими словами, и что в старину столичные гвардейцы любили говорить про мечи «уважу»...
– Ну уж, в старину... Хотя... как время-то летит... Значит, опять я сам виноват, сам языком, как мечом, размахался. Тут уж ни на кого вину не переложишь.
Вся свирепость постепенно покинула чело Снега, и вновь с Лином неспешно беседует седой и терпеливый мудрец, голос его чист и негромок, руки привычно обихаживают синюю сталь секиры, на лице легчайшая, еле заметная улыбка...
– Это сейчас, с высоты прожитого, все тогдашние наши мечты и запросы представляются ерундой, а тогда мы не колеблясь принимали смертные вызовы, равно в защиту собственной чести и чужих заблуждений. Помню, дело было – прическа!.. Прическа одной девы, и не самой графини.. не важно как ее звали... а всего лишь ее камеристки – послужила поводом для схватки между двумя небольшими отрядами, по восемь всадников в каждом... Вперемежку – гвардейцы с придворными, кто с кем дружбу водил, против других гвардейцев и придворных дрались буквально в двухстах локтях от Дворца, наглость неслыханная! Четверо погибли, остальные двенадцать получили по три месяца подземного каземата, не различая штатских и военных, всех, кого взяли на месте – а взяли всех, оставшихся в живых, – на цепи, в грязи, на одной воде и хлебе, среди крыс, без свиданий, в темноте, без права возжигать свечи и иные светильники, магические и природные... В соседних клетках по одному сидели, победители и побежденные, покуда Его Величество, отец нынешнего Императора, лично не даровал прощение всем нам. Нас должны были казнить – не казнили. А ведь вместо неминуемой казни, по предельно смягченному формальному приговору – после каземата – военным все равно предполагалось изгнание из рядов гвардии, придворным – ссылка в отцовские имения. И от этого отмолили заступники... и заступницы. Вышли мы, попьянствовали, единым уже братством, два дня – и на восточную границу, в действующие войска, на передовую, грехи замаливать, вся дюжина, военные и бывшие штатские...
– Как на восточную? А разве там воюют? Там же тихо?