Раньше я был прост.
На любой вопрос
Не отвечал всерьез и никогда не заходил в тупик.
Я был молодой.
Я жил с самим собой.
Был утонченный эстет, а стал — настоящий мужик.
Я пью пиво утром,
Работаю на химзаводе,
Смотрю ежедневно цветной телевизор,
Женат.
Коплю на машину,
Воспитываю наркомана,
Таскаю по улице злого бульдога — и дни мои быстро летят.
И мой сын тоже прост,
Хотя и не пошел в рост
И доводит до бесчувствия свою ненормальную мать.
Ему пятнадцатый год,
Он много курит и пьет,
Но в сложной ситуации может за себя постоять.
Он будет пить пиво утром,
Работать на химзаводе,
Смотреть ежедневно цветной телевизор,
Раз в год за границу летать.
Женится,
Купит машину,
Будет растить наркомана,
Таскать по улице злого бульдога…
И все повторится опять.
Дальше вступал хор:
Настоящий мужи-и-ик…
Настоящий мужи-и-ик…
Наконец нога поджила, наступил август, и я приковылял в институт — начались вступительные экзамены.
Первый — «творческий этюд» — сошел для меня благополучно, а на втором, на изложении, чуть не произошла катастрофа. Чтобы понять, почему я едва не срезался, нужно немного углубиться в мою биографию.
Я рос болезненным мальчиком, вечно под опекой мамы, не спускавшей с меня настороженно-влюбленного взгляда. Подросши и уже самостоятельно гуляя во дворе, каждые пятнадцать минут я должен был выбегать из-под деревьев на мамин крик — она громко, по имени звала меня с балкона. Контроль был тотальным. А там, где мама не могла сама присмотреть за мной, она просила об этом других. О, сколько драгоценных конфетных коробок было роздано учителям в школе! Зимой меня кутали, кажется, во все, что только оказывалось под рукой. Под штанишки надевались аж две пары теплых детских колготок, а под меховую шапку — пуховый бабушкин платок. Летом зорко берегли меня от сквозняков, активного солнца и немытых яблок. Но все же я ухитрялся наносить себе ущерб — прищемленные дверями пальцы, разбитые об асфальт коленки, проглоченные шарикоподшипники, кашель и насморк были верными спутниками моего, в общем-то, вполне счастливого советского детства. И странно: чем плотнее меня опекали, тем упрямее становился я, тем все более непримиримые формы принимало мое неповиновение. Колготки и подштанники снимались в школьном туалете, платок срывался с головы, как только я сворачивал за угол дома. Причесанные в парикмахерской волосы тут же взлохмачивались всей пятерней, а калорийный домашний обед тайком смывался в унитаз. Более серьезными были метаморфозы внутреннего «я»: видя, как с него сдувают пылинки, бузотер во мне негодовал, но в то же время чувствовал свою особость, исключительность.
Теперь следует досказать о том, что произошло на втором экзамене.
Это было, напомню, изложение. Требовалось всего лишь достаточно близко к тексту воспроизвести своими словами только что зачитанный вслух короткий рассказ Горького. Все так и сделали. Но ведь на экзамене присутствовала еще и особенная, незаурядная личность. Она не могла просто выполнить поставленное задание — о нет, ей нужно было как-то показать себя, выделиться.
И вот, я написал вместо изложения сочиненьице, настолько вольно поступив с заданной темой, что, если бы не заступничество добродушной лекторши с подготовительных курсов, гулять бы мне по Тверскому мимо ограды института еще как минимум год. Однако тут повезло.
Повезло и еще раз, когда после итогового собеседования меня, недобравшего на экзаменах одного балла, все же зачислили в институт особым решением Приемной комиссии. Ректор, присутствовавший при оглашении списка поступивших, добавил от себя, что меня берут «за стихи». Ну, в этом я и не сомневался!
Потом было торжественное собрание в актовом зале. Свежепоступившим вручали на сцене красные корочки студенческих билетов. Весельчак ректор в заключительной речи пожелал будущим Пушкиным и Толстым: «Не сыпьте мимо!» и мы разошлись по аудиториям.
Я попал на семинар к поэту Фиксову — старому лысому дядьке с помятым и злым лицом, автору книги стихов о Ленине и лауреату, естественно, премии Ленинского комсомола. Учеба, если ее так можно назвать, происходила следующим образом. Обычно мы собирались в редакции какого-то почвеннического журнала, давно канувшего в Лету, а тогда помещавшегося в издательстве «Молодая Гвардия», что в пяти минутах ходьбы от моего дома. Человек двадцать пять рассаживалось по кругу. Читали по цепочке стихи. Пока один декламировал, другие пили принесенную с собой водку, причем старина Фиксов не отставал от молодежи, видимо, по комсомольской еще привычке. Пьянство не было самоцелью, но всегда случался подходящий повод: то у кого-нибудь день рождения, то Фиксову вручат орден. Подшофе студенты покидали своего мэтра — кто-то отправлялся домой на другой конец города, а другие, приезжие, топали в литинститутское общежитие, расположенное поблизости, на углу улиц Руставели и Добролюбова. Этим другим я иногда набивался в компанию.
В общежитии пили гораздо интенсивнее, не от случая к случаю, а постоянно. В комнате, где жили во время сессии трое моих однокурсников, порожней тарой был уставлен не только весь пол, но и стол и подоконник. Оставались свободными от бутылок только узкие проходы к кроватям, выглядевшим как звериные лежбища. Будущий драматург Володя, похожий на актера Конкина в роли Шарапова, во время возлияний лежал на своей кровати, уподобившись древнему греку на пиру, — он вообще ходил с палочкой, а тут еще и штормило от выпитого… Впрочем, я отвлекся.
В коридорах института иногда мелькала раскрасневшаяся Маша, делавшая вид, что не замечает меня. Я платил ей той же монетой. Теперь я уже даже сожалел о том, что связался с ней — она казалась мне косолапой уродиной. Кольцо бы тебе в нос, душенька, и пошла, пошла плясать на рынок! Впредь я решил быть более хладнокровным и разборчивым. Но тут меня ожидало горькое разочарование — студентки Лита выглядели ощипанными курицами. За исключением, пожалуй, одной…
У нее было необычное и запоминающееся имя — Наина, смеющиеся карие глаза и длинные каштановые, рыжевшие на солнце волосы. Когда я увидел ее впервые, она сидела за партой в аудитории и что-то записывала в тетрадь. При этом губы ее вытянулись в подобие бутона. О, как я хотел попробовать на вкус эти влажные розовые лепестки, ощутить под ее свитером грудь, вдохнуть ее запах, исходящий из-под ворота, прижаться губами к пульсирующей жилке на шее! О, как желал просунуть свое бедро между ее крепких и полных бедер (это я не раз проделывал с Машей), чтобы почувствовать жар прижимающейся, трущейся, бьющейся в меня плоти!
Весь тот день, когда я сверлил ее взглядом, она, казалось, не обращала на меня внимания. Надо было найти предлог для знакомства, но я волновался и робел, а того, кто мог бы представить меня Наине, не нашлось — девушка со всеми держала дистанцию. И тогда, после окончания занятий, я, неудачливый гипнотизер, сам как бы под гипнозом потащился за ней по Бронной к метро.
Я шел и тупо глядел на белое пятно ее свитера, расплывшееся в пяти шагах передо мной. Вдруг она обернулась.
— Ты что, преследуешь меня?
— С чего ты взяла! Просто иду к метро.
— Но ты ведь мог бы и обогнать меня.
— Я никуда не спешу.
— А может, тебе просто нравится идти за мной и смотреть мне в спину?
— Нет.
— Да брось! Неужели ты и вправду думаешь, что я не заметила, как ты сегодня на меня таращился?