— М-м-м-м-м, — промычала в ответ Наина — ее рот был уже занят другим.
Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала в писательский поселок Перебделкино.
— И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? — в который раз с недоверием спрашивал меня Cеня, когда мы, осмотрев Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем Перебделкинскому кладбищу.
— А что я тут забыл? — отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на могиле Арсения Тарковского. — И потом, меня сюда не звали.
Сеня уже бывал здесь однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:
Простыня облаков
Рвется слишком легко…
— Ну, разве ты не слышишь сам, что «облаков» и «легко» не рифмуется? — морщился я, покуривая.
Сеня волновался:
— Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут «ко» и там «ко»… Ко-ко! И потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!
— Но ведь с таким же успехом можно рифмовать «молоко» и «анаконда», «удар» и «когда», — доказывал я.
— Можно! — не унимался Сеня.
Мы долго петляли по улицам поселка, заглядывались на уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака поразили меня — на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму Перебделкинского, не существующего ныне, поля с сияющими вдали куполами Патриаршего подворья.
В институте студентки поглядывали искоса (я хорошо запомнил Наинины слова о периферийном зрении у женщин), а вот Ира — другое дело. Ирина стала закидывать меня любовной лирикой.
Крашеная блондинка лет тридцати пяти, худенькая и вертлявая, она жила с мужем и дочерью практически в двух шагах от моего дома, за железной дорогой. Это облегчало ей охоту — несколько раз, возвращаясь от Наины, я встречал ее гуляющей по моей улице.
А началось с того, что однажды в холщевой сумке, в которой я таскал на занятия учебники, обнаружилась бумажка, неизвестно как туда попавшая. На бумажке были стихи:
С внешностью древнего бога
Мальчик без устали пишет
Новую ли «Илиаду»,
Новую ли «Энеиду»…
И т.д. Стихи мне не понравились, но разве можно было пренебречь комплиментами? Только вот этот «мальчик», признаюсь, несколько напряг: а вдруг автор послания — седовласый, но молодящийся преподаватель античной литературы, изъяснявшийся подозрительно изящно?
Однако вскоре все разъяснилось. Теперь стихи передавались открыто — прямо в аудиториях, в коридорах, за скудным обедом в институтской столовой. Новые послания были куда конкретнее прежних: за ворохом цитат из поэтов золотого и серебряного веков недвусмысленно прочитывалось желание автора отдаться своему адресату то «в темной комнате старого замка», то «на скамейке, в парке чудесном».
Однажды вместе с очередными стихами Ирина преподнесла мне аудиокассету с записью группы «Enigma» («Под эту музыку хорошо заниматься любовью», — сощурилась она, вручая подарок). Тем же вечером я оценил ее музыкальный вкус, овладев Наиной под мрачные монастырские песнопения.
Неужели Ира не замечала мою связь с другой? Этого я не мог понять. Завидя издали ее хрупкую фигурку, нарезающую круги перед поворотом во двор моего дома, я сворачивал в строну и шел гулять в соседний парк, недоумевая, как может взрослая женщина увлечься мною.
Впрочем, основное об Ире еще впереди.
А между тем наступил ноябрь. Дома я показывался редко. Мама сначала молча это терпела, не задавала вопросов, но потом стала злиться. Я, конечно, рассказал ей о Наине, но далеко не все: умолчал и о бывшем муже, и о ребенке, и о Протвино. По моим словам выходило, что Наина — москвичка, просто она решила пожить самостоятельно, без родителей, и поселилась в общежитии временно, до конца учебы.
В тот момент меня не слишком волновало, раскроется ли когда-нибудь обман, главное было разобраться, что делать прямо сейчас. Перевезти Наину ко мне невозможно, потому что… По многим причинам. Даже если получится уговорить маму, согласится ли сама Наина жить у меня одна, без сына? Такой выбор я не стал бы ей даже и предлагать.
К тому же, пока ей есть, где жить, она, может быть, не станет требовать, чтобы мы немедленно поженились, продолжал рассуждать я. Разговоры об этом пока велись только намеками. Кроме того, о какой женитьбе могла идти речь, когда я не был знаком с ее матерью (отец Наины давно ушел из семьи, уехал куда-то в Сибирь с новой женой и не поддерживал отношений с дочерью)?
Так пришло решение навестить Наину на ее малой исторической родине.
В пятницу, как обычно, я проводил девушку на автовокзал, а утром в субботу, не предупредив ее ни о чем и наврав дома, что уезжаю с институтскими друзьями на два дня в Питер, оттуда же, с «Южной», отправился следом за ней.
Впервые я оказался в автобусе так далеко за городом. Добираться до Протвино нужно два часа. Ночью выпало немного снега — в окне плыли запорошенные поля. Мелькали придорожные рынки стройматериалов, вдали, в утренней дымке растекались кляксы дачных поселков. Автобус миновал заводские корпуса города Чехова, еще через час въехал на старинные, в облупленных и обитых рекламными щитами фасадах двухэтажных домов улочки Серпухова; дальше изгибом сабли сверкнула на солнце Ока, и вот мы, повернув направо, покатили на приличном расстоянии от речного берега, угадываемого по широчайшему, теряющемуся влево и вправо где-то в бесконечности, почти свободному от растительности заснеженному полю.
Высокий кирпичный дом, знакомый по Наининому описанию, был виден с остановки. Я немного побродил в поисках телефона-автомата, нашел его, набрал нужный номер и услышал в трубке знакомый голос.
— Привет, — сказал я, улыбаясь. — Ты сейчас дома?
— Ой! Да.
— Хороший у тебя дом, кирпичный. Аптека в нем, оказывается, есть.
— А откуда… Ты что, приехал?
— Ага.
— Ничего себе! Вот здорово! Сейчас выйду к тебе, оденусь только.
Через пять минут мы уже обнимались возле ее подъезда.
Я внимательно смотрел на Наину. Казалось, она неподдельно радовалась моему необъявленному визиту. Довольная, в новом демисезонном пальтишке в крупную красную клетку, она взяла меня под руку и мы пошли — просто чтобы не мерзнуть.
— Я уже предупредила маму. Нас покормят — ведь ты, небось, проголодался? Вернемся через полчаса, а пока покажу тебе город.
Болтая и смеясь, мы слонялись туда-сюда по тихим, почти безлюдным, совсем не московским улицам. Смотреть было не на что.
— Зато здесь очень хорошо летом, — оправдывалась Наина. — Город со всех сторон окружен лесами, Ока рядом. У нас есть дача — маленький участок, и на нем —садовый домик. Ты приедешь ко мне летом и мы обязательно будем в нем любиться (это было одно из ее словечек — «любиться»). А ночью будем купаться в Оке совершенно голые. Ты возьмешь меня на пляже, у воды и в воде, как русалку.
— Надеюсь, что ноги у тебя при этом будут человеческие, а не русалочьи. В противном случае как же я…
— А-ха-ха!..
Воркуя так, мы вернулись к дому Наины, вошли в подъезд, поднялись по лестнице на второй этаж и позвонили в дверь ее квартиры. Нам открыла сухощавая пожилая женщина, очень похожая на Наину, но только состарившуюся. Это была ее мать.
Покрутившись в прихожей, прошли на кухню. Меня накормили обедом, предложили чаю с вареньем. Наина то и дело убегала в комнаты, откуда время от времени раздавался детский плач. Напившись чаю, я пошел за ней.