На ковре в гостиной копошился ребенок, совсем еще маленький. Не знаю, мог ли он уже ходить, во всяком случае при мне он только ползал. Вокруг были разбросаны игрушки. Я вспомнил, что у меня для него есть подарок — машинка на батарейках. Достав машинку из сумки, я передал ее Наине, благодарно при этом кивнувшей, чтобы она сама вручила подарок малышу — я его… боялся. Он схватил машинку и залопотал нечто очень счастливое, хотя рядом с ним я заметил несколько похожих игрушек, — видимо, ребенок просто радовался чему-то новому.
Впервые я почувствовал укол ревности — ведь ребенок был самым неопровержимым свидетельством того, что до меня у Наины был секс с другим мужчиной. Глядя на маленького Васю, я видел в нем их слияние — Наины и ее бывшего мужа. Отчетливо представилась следующая картина: Сёма (Наина сама выболтала его имя, прямо так и крикнула, извиваясь подо мною: «Сёма!». Я с несколько часов потом хмурился, однако Наина своими ласками почти убедила в том, что это мне только почудилось), да, Сёма заходит в хлипкий садовый домик, где его уже ждут. Через минуту стены начинают трястись. Потом раздается крик…
Теперь совсем иначе выглядело и соблазнительное предложение заняться любовью на ночном пляже.
Впрочем, никто не заметил во мне перемены. Наинина мама была по привычке занята внуком, а Наина, под каким-то предлогом зазвав меня в другую комнату, горячо зашептала мне в ухо:
— Остаться здесь на ночь мы не можем, мама не поймет. Но я все придумала. У тебе есть с собой деньги? Мы могли бы прямо сейчас пойти в гостиницу и снять там номер на ночь.
Ревность продолжала надрывать мне сердце, когда я ответил, что немного денег у меня есть.
Выпив еще по чашке чая, мы распрощались с мамой и почти побежали в гостиницу. Денег хватило в обрез.
Поднялись в номер. Поставили на тумбочку прихваченный из дома магнитофон, разделись и пошли вместе в душ.
Намыливая Наине спину, я с негодованием думал о других руках, вот так же ее касавшихся. Но вскоре настроение мое изменилось: Наина ополоснулась и принялась мылить меня.
В комнате мы выключили лампу на тумбочке, вставили в магнитофон кассету, легли и под пение мужского хора, сопровождаемое упругими ударами драм-машины, ритмично задвигались.
Слабый свет городских фонарей проникал в комнату снизу, через окно. Наинины черты расплывались, изменялись до неузнаваемости. Мне стало казаться, что я вижу не только ее, что одновременно занимаюсь любовью и с ней, и с Машей, и с Ириной, и еще с другими женщинами, лица которых вспоминались. Затем все образы слились в один: прямо передо мной покачивалось вверх-вниз одно лицо, единый божественный лик. Комок подкатил к горлу, я чуть не плакал и беззвучно кричал в темноту:
«Люблю тебя! Люблю! Люблю! Люблю!»
На следующий день я уехал в Москву.
Любовь, как прежде секс, захлестнула меня. Всюду со мной была или сама Наина или ее умозрительный обожествляемый образ. Что-то изменилось во мне, я это чувствовал. Любовь как бы сделала меня по-иному зрячим: я видел теперь не только будоражащие округлости и соблазнительные впадины Наины, но всю ее целиком. Она казалась совершенством природы, идеально соединившей в ней душу и тело. Я ловил каждое ее слово, размышлял над каждой фразой. Речи Наины наполнились вдруг звенящими и сияющими смыслами, откровениями свыше. В любом ее взгляде содержался намек, в любом движении — символ. Я не просто любил ее, я служил ей, как рыцарь, не замечая, что просто таскаюсь за ней повсюду. Я уже не мог долго оставаться без нее — вокруг меня тотчас начинала образовываться пустота, ничто, вакуум.
Тридцать первого декабря, проснувшись в вечерних сумерках, мы стали собираться — мама настаивала, чтобы Новый год я встретил дома. Наина надела черные полупрозрачные колготки, облегающее короткое платье. Черные туфли на высоких каблуках мы захватили с собой как сменную обувь.
За столом в гостиной собралось небольшое общество — друзья моей матери со школьных времен. Тетя Женя и тетя Галя. Был тут еще и двухметровый дядя Боря Гольштейн, муж маминой старинной подруги Галины. Дядя Боря вырос в соседнем доме, а нынче с женой, нет, не эмигрировал в Израиль или в Канаду, как все его родственники, а жил в панельной «хрущобе» через две остановки от нас на метро.
Наина переобулась в прихожей и мы уселись провожать старый год. Выпивая, обсуждали последнюю новость: российские войска окончательно выведены из Чечни.
— Позор! Просто позор! — кипятился дядя Боря. — А вспомните, какая была страна у нас, а! Да, легкая промышленность работала шаляй-валяй, да, зажимали кое-кому рот. Так ведь не надо было гавкать на слона. Что, расстрел демонстрации? Был расстрел, я разве отрицаю. Но ведь этот меченый просто развалил все, а потом другой, беспалый, окончательно все просрал!.. Да спокоен, я, Галка, совершенно спокоен!
Наина смеялась.
На жаркое была утка, обложенная вареным картофелем. Дядя Боря отвлекся от политики, подлил себе самогона, настоянного на лимонных корках, и рассказал анекдот:
«Жили муж с женой. И был у них единственный сын. Когда он вырос, то сделался страшным бабником, все время где-то пропадал с очередной своей пассией. Родители, глядя на него, только вздыхали: “Ох, ох!”. Однажды они решили поговорить с ним по душам: “Сейчас, пока молод, ты все веселишься, не задумываясь о женитьбе, о детях. Но когда-нибудь, сынок, ты состаришься. Будешь лежать один в комнате, больной, не в силах подняться. Вот захочется тебе выпить стакан воды, а кто ж тебе его подаст — у тебя ни жены, ни детей, ни внуков”. И странное дело, слова родителей произвели впечатление. Задумал парень о будущем всерьез. И правда, кто ж подаст ему стакан воды в старости? Подумал-подумал, нашел себе подходящую бабу и женился на ней. Родились у него дети, потом внуки. Прожил он, значит, всю жизнь. Состарился. Лежит в своей спальне при смерти, даже языком пошевелить уже не может. Вокруг вся семья в сборе. И вот, несут ему на серебряном подносе стакан воды… А он лежит себе и думает: “Эх, пить-то мне и не хочется…”».
— Очень философский анекдот, — скромно заметила незамужняя тетя Женя.
— Или вот еще, — продолжал Дядя Боря. — Приходит как-то раз больной на прием к доктору. «Доктор, у меня, извините, в заднем проходе резкая боль…»
Но тут по телевизору началось выступление президента и все уставились на экран.
Фанфары отгремели какую-то побудку, похожую на ту, которой начиналась некогда передача «Служу Советскому Союзу», а затем седой и тучный человек в кресле на фоне роскошного кабинета с трудом начал читать невидимый текст:
«Дорогие друзья! Пройдет несколько минут и бой кремлевских курантов возвестит нам, что тысяча девятьсот девяносто шестой год завершился. Он был полон волнений и надежд. Он принес нам и радости и огорчения. Он был нелегким, но очень важным для нас, для России. Я благодарен вам за то, что вы поверили мне и поддержали на президентских выборах. Я благодарен вам за то, что своим личным участием вы помогли мне победить недуг…»
Дядя Боря рыдал.
Под бой курантов все встали из-за стола и чокнулись бокалами с шампанским. Я, как обычно, успел загадать желание — естественно, о Наине.
Высидев из приличия еще минут двадцать, мы с ней засобирались — моя обычная компания, встречавшая новый год у Сережи, ждала нас.
Пока Наина мешкала в ванной, дядя Боря наклонился ко мне в прихожей и, дыша перегаром, тихо изрек:
— Понимаешь, брат, есть два типа женщин: жены и любовницы. У твоей мадам длинные ноги и шикарная задница, с ней, наверно, приятно кувыркаться в постели, но запомни, что сказал тебе старый пьяный дядя Боря: она принадлежит ко второму типу. Понимаешь меня? Ко второму…
Метро, работающее в праздничную ночь на час дольше, вынесло нас в район Савеловского вокзала, и уже через полчаса я бренчал на Сережиной электрогитаре и распевал под три блатных аккорда свое новое творение, «Персиковый шансон»: