Мадонна днем, ты ночью Афродита,
И знают все салоны красоты
Жену простого русского бандита,
С которой был когда-то я на «ты».
Когда-то с ней в разгаре перестройки
Учились мы в одиннадцатом «а»,
Я на четверки, а она на тройки,
Их подтянуть она пришла сама.
С тех пор мы часто так вот с ней тянули.
Она была как спелый нежный плод.
Но наконец, дни счастия минули
И я пошел служить в Балтийский флот.
Она писала мне туда два раза.
Потом приятель накатал письмо,
Мол, вышла замуж, кинула, зараза,
Чтоб позабыл я навсегда ее.
(«Письмо» и «ее» были «зарифмованы» специально, так сказать, для аутентичности.)
И вот однажды я бродил по свалке,
И вдруг увидел глянцевый журнал,
А там — она, в костюме, блин, русалки!
Я по костюму, блин, ее узнал.
Она теперь любовница бандита,
А может быть, ментовская родня.
Мадонна днем, а ночью Афродита,
Мой нежный персик, помнишь ли меня?..
Веселились всю ночь. Пели, пили. Марго совсем раскисла и висела на Сереже, как удавка, Юля, пришедшая с новым ухажером Пашей, держалась в рамках, но не отставала и не заставляла себе подливать. О, юность!.. Играли в фанты. Маленький крепыш Сережа обязан был трижды обойти с Наиной на руках вокруг пиршественного стола, а Марго в отместку поставила мне на шее огромный пунцовый засос — таково было собственное мое желание…
Первого января я разлепил веки уже вечером. Рядом посапывала нагая Наина. Вставать ужасно не хотелось, но нам предстоял переезд — я снял в университетском общежитии комнату на два месяца и теперь мы с Наиной были избавлены от беспокойных соседей.
Все имущество Наины — пальто, несколько платьев, белье, джинсы, кое-какая обувь, книги и кипа разных бумаг — быстро перекочевало этажом выше. Сосед — в общежитии отдельными были только комнаты, а прихожую, душ и туалет полагалось разделить двоим — так вот, сосед, если такой вообще имелся, никак себя не проявлял, вторая комната была заперта, свет в ней выключен.
Разобрали вещи, повесили одежду во встроенный шкаф, сунули книги в казенный секретер и снова завалились спать — надо было набраться сил перед бурной праздничной неделей, которую мы, разумеется, собирались провести почти исключительно в постели.
Штормы любви сменялись полосами перекуров и перекусов — Наина что-то готовила тут же на электроплитке или же мы шли в общую кухню, где стояло несколько газовых плит.
Среди всей этой любовно-студенческой идиллии между нами случилась первая размолвка.
Из-за пустяка и, конечно, по моей глупости.
— Послушай, — начал я меланхолично («После совокупления все твари печальны», — пошутила как-то Наина), — Мы с тобой никогда не ссоримся. Это даже странно. Хочется специально ляпнуть что-нибудь, просто чтобы посмотреть, как ты злишься.
— Не советую, — отвечала Наина
Я, однако, не унимался.
— Ну, давай поиграем! Вот скажи в шутку что-нибудь про меня. А я тебе тоже что-нибудь скажу в ответ. Устроим скандал. Но все не взаправду.
— Ты уверен, что это хорошая идея?
Я был удивлен, что Наина заинтересовалась. Впрочем, нам, во всяком случае, в ближайшие полчаса, совершенно нечем было заняться.
— Уверен я только в том, что мы с тобой сойдем тут с ума, если не будем как-то еще себя развлекать.
— Ну, ладно… Оболдуй.
— Чертовка.
— Э… Болван.
— Язва.
— Жираф.
— Мартышка.
— Мартышка? Ну, ничего себе!.. Овца!..
— Я не могу быть овцой, только бараном.
— Вот-вот, баран. Ты сейчас сам признался, что ты баран… Баран!
Молчание.
— Может быть, я и баран, но я не… я не проститутка.
— А кто проститутка? Я что ли?
Молчание.
— Так я, по-твоему, проститутка?
— Это не важно.
— Значит, ты считаешь, что я проститутка! Да?
— Отстань.
— Нет, уж ты скажи. Скажи!..
Молчание.
— А ты — педик, просто крашеный педик!..
— Если ты забыла, то напомню: это было единственный раз, и накрасила меня как раз ты.
— Какая разница? Ты был похож на клоуна.
— На кого?
— На клоуна! Ха-ха-ха! Ты вообще всегда похож на клоуна со своим гипертрофированным «я» и со всеми своими пафосными стихами! «Твой облик облаком усвоен…» — Наина стала передразнивать мою манеру читать, размахивая руками.
Затем опять наступило молчание. Было слышно, как за окном падает снег.
— Ну ты и дрянь… — выдавил я, приподнимаясь на локте и чувствуя, как у меня от ярости искривляется рот.
— Ладно, успокойся.
— Успокоиться? Что ты понимаешь в стихах! Что ты вообще понимаешь? Дура!..
Наина лежала, отвернувшись к стене. Я прокричал что-то еще не своим голосом, что — не помню. Постепенно, однако, мой гнев иссяк, выплеснулся наружу. Я ощутил досаду, сожаление и, наконец, раскаянье.
— Прости! Прости меня!..
Бросился целовать и трясти окаменевшую Наину, как будто пытался гальванизировать ее труп. — Прости!..
Вскоре мы плакали оба. Наши слезы смешивались. Я слизывал их с Наининых сомкнутых губ. Она сначала лежала как бревно, потом вдруг начала метаться, когда я попробовал раздвинуть ей сжатые бедра. Потом медленно поддалась…
С того дня, с глупой той шутки, переросшей в нешуточную глупость, по нашим отношениям пробежала трещина. Так бывает, если слегка попортить фарфоровую чашку — пить из нее еще можно, повреждение дает себя знать, только если постучать ложечкой по краю: тук-тук-тук — звук глухой, совсем уже не тот.
Я по-прежнему был влюблен в Наину, но как будто отлепился от нее. Теперь я снова видел ее по-иному: рыжие конопушки на переносице, слегка искривленный зуб во рту, слишком массивные бедра.
Она решила подстричься — знакомая по общежитию безжалостно срезала ее длинные, дивно пахнувшие каштаново-рыжие пряди. С модным ежиком на голове Наина стала казаться мальчиком. Теперь, когда в постели она поворачивалась спиной, я невольно вспоминал слова, слетевшие у нее с языка во время памятной перебранки; вдруг она права, и я — латентный гомосексуалист?
К моему ужасу, Наина, видимо, тоже почувствовала в себе что-то особенное, потому что стала настойчиво просить меня о противоестественном проникновении. Мы попробовали, но ей сделалось больно.
Как-то ночью я проснулся от испуганного шепота Наины: она пошла в туалет, и пока была там, кто-то слегка подергал за ручку двери. Так мы узнали, что у нас есть сосед. Более того, он, как мы сообразили, никуда и не пропадал, был здесь и раньше — все те две недели, что мы уже провели в новом жилище. А мы-то, думая, что никому не мешаем, днем и ночью давали себе волю во всем! Не всегда закрывали дверь в комнату, а часто даже и в душевую, когда предавались там любви в струях падающей воды. Грибулька — так я прозвал соседа, потому что он вел себя тихо, как гриб в лесу, — так вот, Грибулька, это мной позже мельком виденное существо, все время таился в своей запертой изнутри берлоге, не зажигал света и не издавал ни звука, вероятно, прислушиваясь к вакханалии, творящейся у его соседей.
Каждый вечер Наина что-то писала в большой тетради. Помня ее наезд на мои стихи, я демонстративно не интересовался. Если бы я только знал!.. А впрочем, что было бы, если б я все узнал раньше? Да, в общем-то, ничего.
Прошло столько лет, многое смешалось в моей памяти, потеряло календарную форму, обросло кораллами фантазии. Однако совершенно ясно помню, как в один из январских дней покинул наше любовное гнездышко — умер тот советский поэт-песенник, платный семинар которого я некогда посещал. Я был обязан ему: он по собственному почину написал мне рекомендацию в Литинститут, где преподавал раньше и где его еще помнили. Рекомендация помогла — в том числе благодаря ей меня приняли «особым решением комиссии».
Второй раз в жизни переступил я порог Центрального Дома литераторов, но направился не в Большой зал, а в Малый. Часто потом приходилось мне бывать там, и всякий раз вспоминался тот печальный визит.