— Уфимское общество врачей посылает меня в Москву, — сказал отец. — Я думаю Юрку прихватить с собой, — обратился он к матери.
Сердце у меня прыгнуло: неужели? Неужели?
— А как же реальное? — спросила мать.
Быстро взглянув на мое унылое лицо, отец ответил:
— Какое там реальное! Революция не меньше чем на десять лет. Должно по всей нашей стране пройти великое переустройство, создан будет совершенно новый строй! Какой? Это трудно сказать. Свержение русского самодержавия! Ведь это значит, что пришел конец кровавому душителю всех революций. Победоносная революция превратила Россию из самой реакционной страны в самую революционную. России суждено освободить мир! А ты беспокоишься о реальном…
— Что ты только говоришь! — воскликнула мать. — Он и так плохо учится…
Отец опять взглянул на меня пристально, немного насмешливо, и я тут же подумал о той девушке, в которую был влюблен, о ее полной власти надо мной, власти, которая ей совсем не нужна и которая означала мое полное рабство. Отец даже не знал о существовании этой девушки, но он, несомненно, угадывал ее присутствие в моей душе.
— Таня, — сказал он, пристально-нежно обращаясь к матери. — Ты же сама говоришь, что он учится плохо, что ты не можешь с ним справиться. Я заберу его с собой, и ты увидишь, мы все наладим…
В тот же вечер собрались у нас близкие друзья нашей семьи. Андрею Алексеевичу Стакену я сообщил о приезде отца еще в реальном. Встретившись с Силиным, я узнал, что вернулся из армии их отец, демобилизованный по болезни. Со своей мельницы, находившейся неподалеку, в станице Чебаркульской, приехал Виктор Алексеевич, один из самых умных и образованных людей в Челябинске.
Все говорили громко, перебивая друг друга, стакан за стаканом пили чай, но похоже, что в стаканах был не чай, а какой-то пьянящий напиток, лица красны, голоса хриплы и громки.
— Учредительное собрание! Да, да… Вековая мечта народа, земский собор!
— И национализация земли без выкупа!
— Конечно, без выкупа!
— Но все-таки справедливое вознаграждение?
— Э, батенька, уж если вознаграждение, какая же национализация…
— Почему же национализация? Социализация!
— Неопределенное понятие!
— Ну все равно, скажем просто: земля тем, кто ее обрабатывает…
— А Советы рабочих и солдатских депутатов? Ведь это совершенно новый, рожденный революцией орган!
Так говорили они, перебивая друг друга. И вдруг, когда первая волна многоречия спала и наступила сравнительная тишина, Виктор Алексеевич, до этого молчавший, сказал негромко, но очень отчетливо:
— А я все-таки жалею, что не нашлось у нас в первый день революции генерала Галифе, который перестрелял бы сразу тысяч сто этой взбунтовавшейся сволочи!
Наступило молчание. Все, обомлев, смотрели на него. Если можно говорить о дружбе взрослого сорокапятилетнего человека и семнадцатилетнего мальчика, то мы с Виктором Алексеевичем были друзья. Он всегда разговаривал со мной, как с равным. После того как отец был взят на военную службу, я в Викторе Алексеевиче нашел то, чего мне так не хватало, — дружбу старшего взрослого человека. Я очень любил его, мне казалось, что он никогда не теряет хладнокровия. И наружность его мне нравилась: высокий рост и крепкое сложение, длинные, зачесанные назад волосы, умные ярко-карие глаза.
Вот и сейчас он спокойно помешивал ложечкой чай и усмехался, глядя на собеседников.
«Что же это он сказал? — подумал я, и мне сразу представилось множество ликующих лиц на улицах. — Что это он сказал такое жестокое и неправильное?..»
Еще все молчали, как вдруг Иван Иванович Силин так же негромко и спокойно произнес:
— Руки коротки!
Седой, с обветренным лицом, он прямо смотрел на Виктора Алексеевича, и где-то под его русыми с проседью усами играла улыбка. В светло-синих, словно вылинявших глазах — такие глаза стали у него после смерти жены — было выражение внимательного разглядывания.
Тут все заговорили и даже мама, разливавшая чай и не принимавшая участия в разговоре, напала на Виктора Алексеевича.
— Ну как же, — зашептал Сережа Силин, который вместе со мной был безмолвным, но горячим свидетелем этого разговора. — Разве капиталист может рассуждать иначе? Генерал Галифе ему понадобился! А батька мой здорово его срезал! Я должен тебе сказать, — и он зашептал мне в самое ухо, — сильно сдал… От его былого большевизма мало что осталось. — И вдруг, подняв сжатый кулак, он воскликнул: — Это не то что Цвилинг!