— Никакого доверия министрам-капиталистам! Долой Временное правительство! Вся власть Советам!
И никак нельзя было не признать правды этих слов… Нельзя было не признать, что министры Временного правительства — гучковы и львовы, коноваловы и терещенки — являются капиталистами. Но люди, к которым адресовался Цвилинг, рабочие и солдаты, были еще политически наивны. Ведь самодержавие только что рухнуло, множество партий, именовавших себя социалистическими и революционными, вышли на политическую арену, и все они клялись в преданности интересам трудового народа, и все они требовали доверия и поддержки Временному правительству. И только одна партия Ленина твердила свое.
Здание Народного дома стояло на самом возвышенном месте города, и теперь, когда его занял Совет рабочих депутатов, казалось, что оно не случайно высится над городом. В этом здании шла непрекращающаяся работа Совета рабочих и солдатских депутатов. Пленарные заседания Советов сменялись заседаниями секций, комиссий и партийных фракций. А если никаких заседаний и собраний не было, в фойе, в буфетах, в зрительном зале и на широком каменном подъезде толпились солдаты, рабочие, железнодорожники. Газетные листы переходили из рук в руки, и грамотные — а их тогда было немного — читали вслух неграмотным…
Раздавался звонок, оповещавший о начале заседания. Депутаты занимали свои места, публика шла на хоры, и среди этой публики были мы с Сергеем. Свежая юношеская память навеки сохранила словесные поединки ораторов, представлявших враждебные партии. Навеки запомнились мне будни Совета.
Сейчас для нас не только посещение училища, но все прежние занятия и даже сердечные увлечения — все было отодвинуто, потеряло всякий интерес. Стало ясно одно: на наших глазах совершается нечто великое, осуществляется то, чему отдавали лучшие помыслы свои и самое жизнь передовые люди России чуть ли не целое столетие!
Встреча
До революции в Челябинске, как, впрочем, и в любом другом городе Российской империи, были семьи, отмеченные печатью мрачной и многозначительной, — семьи революционеров. Сюда в любое время суток, предпочтительно ночью, могла нагрянуть с обыском полиция. Но сюда же, порою проездом из другого города, могли явиться хотя и нежданные, но всегда желанные гости из революционного подполья. Их прятали, им помогали чем могли, им указывали очередную явку в другом городе, и бывало, что эти гости приносили письменные вести, как говорится, из мест весьма отдаленных, а у нас, в Челябинске, очень часто — из близкой Сибири.
К числу таких семей принадлежала семья Елькиных. Старший из сыновей владельца челябинской типографии Абрам Яковлевич Елькин, вместо того чтобы помогать отцу приумножать достаток его дела, стал еще до революции одним из основателей социал-демократической организации. Он был активным участником революции пятого года и в скором времени после революции умер молодым. Но память его свято чтили в семье. Младший брат его, Соломон, пошел по следу старшего: ему не было еще шестнадцати лет, когда в пятом году он был арестован. Его, участника большевистской организации, спасло от виселицы лишь несовершеннолетие.
Отец Елькиных умер, хозяйство вела вдова, вторая жена старика Елькина. Слово «мачеха» никак не подходило к этой молодой и доброй красавице, у которой на руках осталось трое своих маленьких детей да еще четверо взрослых: Анна, Мария и мои однолетки и друзья, близнецы Эмилий и Эмилия.
Один раз тихим зимним вечером пятнадцатого года мы с Милей Елькиной (ее называли в семье «Миля-девочка», в отличие от брата) засиделись на лавочке возле их квартиры на Азиатской. Миля достала из кармана письмо Соломона, присланное из ссылки, и прочла его мне. Письмо, наверное, пришло по почте; в нем не содержалось ничего такого, что не мог бы прочесть глаз постороннего человека. Ссыльный революционер рассказывал своей младшей сестре о том, как он живет в далеком сибирском крае, где-то возле большой реки, как зарабатывает себе хлеб насущный, работая на погрузке каких-то барж. Ничего особенно веселого в этом письме не содержалось, и все же от него веяло твердой, несгибаемой волей и силой. Старший брат из суровой ссылки подбодрял свою сестренку…
Мне очень хотелось бы сейчас подробнее вспомнить, о чем мы тогда говорили с Милей, но я удерживаю свое писательское воображение и хочу передать лишь то, что сохранилось в памяти. А память сохранила только то, что Миля сокрушалась о Соломоне, как сестра сокрушается о брате, что у него, мол, плохо с теплой одеждой, что ссылке этой конца не видно… На ее юном, слегка скуластеньком лице было выражение беспокойства, вздрагивали брови и губы.