Мы не знали тогда, что конец ссылки близок, — его принесла революция.
В конце лета 1917 года Соломон вернулся в родной дом. Мы с Сережей Силиным, на правах близких друзей семьи Елькиных, были представлены ему. В отличие от других членов семьи, Соломон казался человеком из народа. Черты его лица были крупны и резки, особенно мне запомнились его глаза — огромные и яркие. Такие глаза, казалось, созданы для того, чтобы безмолвно говорить о страстной преданности великой идее. Под пиджаком, изрядно поношенным, — новенькая синяя косоворотка. На ногах, если мне не изменяет память, — большие, самого простого фасона сапоги.
Ласково нам улыбнувшись, Соломон сразу же стал расспрашивать, что мы читали из марксистской литературы. И тут обнаружилось, что Сергей гораздо начитаннее меня. Мне это показалось обидным, и, чтобы не ударить лицом в грязь, я похвалился, что, когда мы недавно проходили в реальном историю Великой французской революции, я прочел и Тэна и Минье.
— Реакционер и либерал! — сказал Соломон. — Если хотите знать правду о Великой французской революции, прочтите-ка вот это… — И он из большой кипы книг, которая появилась в доме Елькиных одновременно с его возвращением, достал толстую книгу.
Это была книга Жореса о Великой французской революции.
— Жореса нельзя назвать марксистом, — говорил Соломон, — но он в этой исключительной истории обнаружил понимание борьбы классов. Замечательный человек! Вы слыхали о нем?
Мы ответили, что слыхали. Карл Либкнехт и Жорес — это были имена борцов за интернационализм. Соломон удовлетворенно кивнул головой и стал развивать нам большевистские взгляды на войну, которые в то время, признаться, нам казались крайними. Мы и спорили, и соглашались. С ним было легко и просто. Мы рассказали Соломону о нашем ученическом журнале, о литературных увлечениях и в разговоре упомянули имя нашего преподавателя литературы Андрея Алексеевича Стакена.
— Андрюшка Стакен?! — Соломон резко вскинул голову и оглянулся, словно Андрей Алексеевич присутствовал где-то здесь рядом. — Это же мой товарищ по организации! Нас вместе арестовали. Хорошо все-таки, что он уцелел…
— А разве он был большевиком?
— Еще каким большевиком! Да я разыщу фотокарточку, где мы вместе сняты, вся наша группа. Сниматься, конечно, нам не следовало… Мы были мальчишки, но неплохие мальчишки! Но Андреи, он и среди нас был орленок… Как хорошо, что он жив! Мы с ним здесь больших дел наделаем.
— Да ведь он не большевик! — твердили мы.
— Что вы можете знать о его партийности? Неужели он будет вам докладывать об этом? — возразил Соломон.
Мы переглянулись. Очень не хотелось разочаровывать его. Мы слышали, как Андрей Алексеевич Стакен сразу же после революции выступал у нас в реальном на митинге учеников старших классов от имени партии народных социалистов — это была самая правая из всех партий, называвших себя социалистическими.
Соломону нужно было идти в Совет, и мы пошли вместе с ним. Судьба подстроила так, что в ярко освещенном фойе Народного дома мы столкнулись с Андреем Алексеевичем Стакеном. Он был в чесучовом летнем костюме, оттенявшем смуглоту его красивого оживленного лица, в летней панамке. Но едва он увидел Соломона, оживление сразу сбежало с его лица и заменилось каким-то неподвижным, стеклянно-бесстрастным выражением. Соломон с удивлением вглядывался в него, видно было, что оба они сильно изменились за эти десять лет…
— Андрей, здравствуй! — сказал Соломон, протягивая руку.
— Здравствуйте, — ровно, не возвышая голоса, произнес Андрей Алексеевич. Рукопожатия, которым они обменялись, могло и не быть. — Вы давно вернулись? — спросил Андрей Алексеевич, подняв на Соломона свои темно-карие, словно затянутые прозрачной пленкой глаза.
Соломон ответил очень коротко. Но глаза его искали, расспрашивали, требовали. А лицо Андрея Алексеевича и глаза его ничего не отвечали, были немы и тусклы. Соломон назвал несколько имен.
— Нет, нет, не знаю, не слышал… — отвечал Андрей Алексеевич.
Вдруг, словно что-то уяснив себе, Соломой резко оборвал этот спотыкающийся разговор и вошел в зал заседаний. Кивнув нам головой и чуть улыбнувшись, Андрей Алексеевич бросил быстрый взгляд на наши лица и тоже исчез куда-то.