А улица опять возглашает новые, тогда, кажется, впервые услышанные мною слова гимна, который звучит в длинной улице, между высоких зданий ее, как в громовой трубе. И на всем протяжении демонстрации, видной нам сверху, колышутся красные знамена, и священные слова «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» шевелятся на них, словно наполненные живой силой.
— Как вы молоды, коллега, как вы все завидно молоды! — отвечает отцу австрийский военный врач, доктор Кнапп.
Сутуловатый и лысеющий, он стоит здесь же, рядом с нами, на балконе. Белый халат висит на нем, как на вешалке, и отец в военном кителе, облегающем его плотную фигуру, кажется симпатично кругленьким рядом с худощавым и высоким Кнаппом. Он моложе отца не меньше чем на десять лет, но они оба, хотя и в разное время, окончили Венский университет, и потому слово «коллега» — так они называют друг друга — звучит у них особенно сердечно.
Доктор Кнапп и годами младше и фигура у него моложавая, но длинные морщины на щеках и на лбу придают его бритому лицу выражение скепсиса. А румяное лицо отца с его седеющей бородкой общим выражением восторженности и размягченности кажется в сравнении с ним юношеским.
Разговор они ведут по-немецки, отец владеет этим языком, как русским, вот почему он и назначен начальником госпиталя, в котором работает около трех десятков врачей немцев и австрийцев.
Кнапп с усмешкой указывает на демонстрацию и говорит:
— Старушка Европа в своей молодости все это уже пережила. 1789, 1830, 1848, 1870—все это жестокие уроки молодости. Европейские социал-демократы научились соединять социализм с мещанством, вы, русские, негодуете на них за то, что они изменили Интернационалу! А я, так как не раз бывал в юности на первомайских маевках с пивом и колбасой и здравицами за нашего доброго императора Франца, я не удивился, когда социал-демократы помогли милитаристам поднять на войну одураченные массы и мечта об Интернационале захлебнулась в крови этой подлой войны…
— Уверяю вас, коллега Кнапп, вы ошибаетесь! Благородная деятельность Жореса и Карла Либкнехта — вот возражение вам. Вы имели право быть скептиком до великой русской революции. Но наша революция меняет всю картину мирового революционного движения. И вот вы смотрите, уже два часа идет народ — и никакой полиции, никакого начальства, а какой порядок, какая стройность! Мы вступили в великую эпоху, мы накануне международной социалистической революции!
То, что говорит отец, я слышу от него не впервые. Но меня волнуют не столько слова, сколько выражение его лица. Кнапп усмехается. Скептические морщины на его лице делаются еще резче и выразительнее.
— Я завидую вам, коллега, вы старше меня на десять лет, но, право, вы — юноша и в сравнении со мной. Ведь пока что ваш премьер Керенский двинул в наступление русскую армию. И я просто не вижу конца этой затянувшейся глупости, из-за которой я не могу вернуться к своей семье, к любимой жене и милым детям. А так как я не верю в бога, то даже помолиться не могу, чтобы он сохранил мне близких к моему возвращению. Мое возвращение! Когда-то оно произойдет, и что я застану дома?! Ведь дети вырастут без меня…
Он круто поворачивается и уходит. Сейчас он пойдет в свою комнату, у него там стоит фисгармония, на которой он чудесно играет Баха, Гайдна, Бетховена. Он попытается заглушить медлительно-вязкими звуками ту исполненную новой гармонии музыку, которая вновь и вновь рождается внизу и которой небывалую силу придают тысячи ног, шагающих по мостовой, тысячи голосов, твердящих: «Отречемся от старого мира», «Смело, товарищи, в ногу».
— Ты понял, о чем мы спорили? — спросил отец, обнимая меня.
Я утвердительно кивнул головой.
— Он тысячу раз не прав, мой дорогой коллега Кнапп, представитель европейской собачьей старости! Кто знает, может, она произойдет не сразу, эта революция на Западе, и я ее не увижу. Но ты-то уж обязательно увидишь, как всколыхнется старушка Европа! Рабочие Вены, Будапешта, Праги… Ты увидишь, до них еще дойдет веяние нашей революции, ты увидишь!
«Да, так и будет! — думаю я. — Ведь вот он сам всколыхнулся, помолодел…»
Внизу проходит колонна учащихся, форменные фуражки гимназистов, реалистов, смех, девичьи голоса. Сверстники! Хочу быть с ними, петь, разговаривать, смеяться, спорить.
И я сбегаю вниз. Первая первомайская демонстрация! Потом к ним прибавились октябрьские. Этими демонстрациями, словно красной нитью, прошита вся моя жизнь…
Первая первомайская демонстрация!.. Этими демонстрациями, словно красной нитью, прошита вся моя жизнь…