Малограмотной, а то и совсем неграмотной застала революция великую страну. А бурный ход революционных событий все нарастал, их нужно было осмыслить, истолковать, и народное сознание искало в самой смысловой глубине новых, вошедших в жизнь слов правильного понимания событий. Слово «большевик» толковали как «большак», — старший в дому или в артели, но чаще истолковывали вроде того, как тот кудрявый солдатик, ехавший из госпиталя, который с вершины большого Урала своим русским и широким щедрым жестом, размахнувшись на весь мир, выразил самую суть программы большевистской партии — все передать народу!
Большевики в Совете
После возвращения в Челябинск моя жизнь дома приобрела через некоторое время размеренность и порядок. Как всегда летом, я вставал рано и садился заниматься, нагонял упущенное за зиму: математические науки, физику, химию. Особенно старательно изучал я математику, так как знал: Молчанов не помилует. То ли я поумнел и повзрослел, но за учение взялся серьезно, втянулся в занятия, и они даже пришлись мне по душе.
Прозанимавшись несколько часов, я дожидался, пока встанет мать. Позавтракав вместе с нею, сестрой и братом — этот общий завтрак был одним из признаков того, что семейный распорядок, а следовательно, и сама семья существуют, — я шел в Совет. Все равно, происходило ли там пленарное заседание или работали секции — рабочие и солдатские отдельно, я был внимательным и постоянным слушателем.
Еще только одиннадцать утра, а утренней прохлады и следа нет, по городу носится раскаленный ветер, он перебрасывает тучи пыли, которая обжигает лицо и руки, попадает в рот, скрипит на зубах… И в жизни государства, казалось, происходило тогда примерно то же, что и в жизни природы.
Прежде всего шел я в библиотеку-читальню при Совете, которой заведовал честнейший и добрейший народник Ильинский, в скором времени вступивший в партию большевиков. Я прихожу в тихую читальню и читаю газеты «справа налево», — начиная от кадетских к эсеровским и, наконец, к большевистским… О весенних цветах, как о весенних иллюзиях первых дней революции, теперь смешно даже говорить. После июльских событий в Петербурге классовая ненависть разгорается ярким, все освещающим костром, и соглашательские газеты в оголтелом антибольшевизме стараются перещеголять кадетские.
Особенно неистовствует местная кадетская газета под пышным наименованием «Народная свобода», и, читая ее, я вспоминаю дышащие ненавистью слова моей московской тетки. Кадеты безраздельно сомкнулись с монархической контрреволюцией, поднявшей голову и призывающей к погромам, к истреблению большевиков, к разгрому Советов. Они распространяют клеветнические слухи, один другого подлей и гаже.
С тех пор как Цвилинга выбрали председателем городского Совета, буржуазия через свою газету распускала о нем самые грязные сплетни. Писали, что он уголовный преступник, судившийся за кражи и грабежи. Однажды по городу прошел слух, что Цвилинг украл несовершеннолетнего мальчика, причем для правдоподобия действительный преступник-провокатор, сделавший попытку увезти мальчика, назвал себя именем Цвилинга. На одном из пленарных заседаний Совета Цвилинг выступил с речью и разоблачил грязную работу провокаторов.
Да, контрреволюция поднимала голову. В нашем уезде появилась некая княгиня Кудашева. С шашкой на боку, в казачьем чекмене, она верхом разъезжала по казачьим станицам и призывала к разгрому Советов рабочих и солдатских депутатов. Но старики казаки негодовали на нее за то, что «баба верхом ездит». «Как в балагане!» — говорили они, и деятельность княгини не имела успеха. В станицах Оренбургского казачьего войска, как и по всей стране, все сильнее сказывалась классовая дифференциация…
…В читальне тихо, а из фойе доносится гул возбужденных голосов. Потом он вдруг смолкает, слышен звонок — открылось заседание Совета.
Я забрался на галерку и слушаю, слушаю… И я счастлив, что свежая юношеская память сохранила драгоценные подробности деятельности будущих органов пролетарской диктатуры, в то время набиравших силу и политический опыт.
Повседневная организационно-творческая деятельность Челябинского Совета у меня неразрывно ассоциируется с фигурой Евдокима Лукьяновича Васенко. Залезешь на галерку, взглянешь первым делом на сцену, на длинный стол президиума — и сразу увидишь большелобую голову Васенко, его скрывающие рот русые усы, внимательные и зоркие глаза, услышишь его негромкий, немного глуховатый голос.