Этот разговор происходил, насколько мне помнится, в начале сентября. А 15 сентября Челябинский городской Совет вынес постановление взять власть в городе в свои руки. Был ли в это время Цвилинг в Челябинске? Не знаю. Мне после этого вечера видеть его не пришлось. Но последние слова этого замечательного человека запомнились мне на всю жизнь. Много позже, когда я писал роман «Горы и люди», я вложил их в уста своего героя-большевика Константина Черемухова, в образе которого я слил черты незабываемых людей — Самуила Цвилинга и Сергея Кирова.
Свершилось!
Я сидел за партой и в ожидании звонка смотрел в широкое, обтекаемое дождевыми каплями окно. Мокрые, уныло-голые верхушки берез мотались в сером беспросветном небе. Все в природе было по-осеннему неприглядно и грязно, все полно ожидания: когда же выпадет снег?
Осенью я выдержал экзамены и перешел в седьмой класс. Учиться было интересно и довольно легко. Русскую историю я всегда знал хорошо, а тут еще учебник Платонова, по которому мы проходили курс, хотя и не был марксистским в полном смысле этого слова, но уделял серьезное внимание факторам экономическим. Петр Михайлович Андреев, который вел у нас курс истории, правда, стал впоследствии махровым контрреволюционером, но предмет знал превосходно.
На уроках литературы изучали мы творчество Льва Толстого, и это было чистым наслаждением. Не помню, в связи с какой темой написал я сочинение «Скупой рыцарь» Пушкина и «Банкир» Эмиля Верхарна, помню только, что к литературе сочинение это имело мало отношения, я проводил в нем параллель накопления ростовщичества и деятельности капитала, — книжечка Ленина в оранжевой обложке вдохновляла меня при этой работе, за которую я получил пятерку.
Но главное, в корне изменилось положение с математикой. Аналитическая геометрия и дифференциальные исчисления — новые предметы, к изучению которых мы приступили, требовали постоянной подвижности ума, предыдущие курсы до такой степени осмыслялись в них, что я ждал уроков математики с удовольствием.
Вот и сегодня первый урок математика… Ветер гнал низкие серьге тучи, они пролетали мимо окна, оставляя дымные клочья на вершинах берез. Дождь перестал, но ветер неистовствовал над городом.
Раздался звонок, и, как всегда, сразу после звонка в класс вошел Владимир Константинович Молчанов. Обычно он вызывал к доске кого-либо из хороших учеников и начинал с ними собеседование по предмету, — собеседование это бывало также и продвижением по курсу.
Но сегодня все не так.
Сосредоточенный, с глубоко прорезанными морщинками между бровями, Молчанов прошел на кафедру и положил перед собой классный журнал. Некоторое время он, не поднимая глаз, смотрел на верхнюю корочку журнала, потом открыл ее. Мы знали, что увидит он перед собой, — он увидит алфавитный список наших фамилий. Что это? Он будет сейчас нас спрашивать? Это противоречило его методе…
Недоумевающий гул прошел по классу. Владимир Константинович поднял на нас свои ярко-синие, омраченные какой-то заботой глаза. Мы замолкли.
— Итак, — сказал он, — должен вам сказать, господа, — из песни слова не выкинешь, он именно так назвал нас, — что сегодня я преподавать не могу. Просто не в состоянии. Потому что сейчас происходят в Петербурге события, которым равных в нашей истории не было… — Он помолчал, подумал. — Пожалуй, со времен Петра Великого…
Владимир Константинович замолчал.
Сегодня, 25 октября старого стиля, в Петербурге пролетариат под водительством Ленина поднялся против Временного правительства. Мы знали об этом и на все лады обсуждали это историческое событие. На правах семиклассников мы еще до начала занятий обращались за разъяснениями к учителям, но те уклонялись от ответов, ссылаясь на отсутствие подробных сведений. От Молчанова никаких разъяснений мы не ждали. Более того, многие из нас помнили, как во время Февральской революции он отделал злополучного Марковского за попытку отпраздновать свержение самодержавия. Но сегодня он сам заговорил с нами о революционных событиях. И, сравнивая то, что происходило в Питере, с деятельностью Петра Великого — а мы уже знали, что Молчанов в истории России никого так не чтил, как этого царя-труженика и ученого, — он хотел подчеркнуть всю важность, все величие совершающегося.
Владимир Константинович не произносил ни слова. Он медленно листал журнал и предоставил нам заниматься кто чем хотел. Кто-то вышел из класса, он не удерживал. Долистал журнал до конца и стал листать обратно.