Много позже я узнал, что он тоже занялся своим ремеслом в двадцать лет благодаря начальнику, предоставившему ему такой шанс. Собственные дети разочаровали его, и он решил вылепить по своему подобию чужого ребенка. За три года я изъездил всю Францию в качестве полномочного представителя, пристраивая в крупные магазины игрушки, созданные другими, набрался житейского опыта, научился задавать вопросы и сносить оскорбления. Проекты, которые я предлагал мсье Местроваку, становились все лучше и лучше, я это чувствовал, но по-прежнему лежали под сукном до тех пор, пока в один прекрасный день после собрания новичков он сказал мне:
— Вы слишком скромны в правилах игры, Николя. Возомните себя Богом.
И меня озарило. За три дня и две ночи я разработал игру «Я создаю мир». Он финансировал мой проект, и успех превзошел все ожидания. Роялти надолго позволили мне забыть о нужде, однако я знал, что в этом ремесле редко удается дважды сорвать банк. Местровак был уверен, что я по-прежнему буду разъезжать по стране в качестве полномочного представителя. Он считал это проявлением осторожности, способом удержаться на земле, но я делал это ради чистого кайфа. Отважно сражаться с самонадеянностью и презрением менеджеров в «Монопри»,[7] «Ашанах» и «Перекрестках», которые слушали меня, не прерывая телефонных разговоров, а потом в пух и прах разносили дизайн, идею, мои прогнозы продаж только для того, чтобы я сбавил цену; они, как и прежде, пытались унизить меня, говоря об очевидных минусах и не зная, что я только что припарковал на стоянке «Феррари дайтону» стоимостью в их трехлетний заработок — и это был самый изысканный реванш, самая сладкая месть. Как-то раз мою «феррари» угнали прямо с парковки у супермаркета в Клермон-Ферране, и я вновь вернулся за руль старенького «Триумфа», отказался от мысли пристроить свои изобретения на полки и встретил в автобусе авиакомпании «Эр Франс» женщину и ребенка моей мечты. Поль Местровак к тому времени уже состарился, иссох, утратил былую решительность, его предал собственный административный совет; по требованию наследников он при жизни оставил любимое дело. Команда молодых технократов, у которых от детского возраста остался только уровень IQ, довела «Игрушки Местро» почти до полного банкротства, и японец, купивший убыточное предприятие, ликвидировал каталог, оставив в нем лишь «Я создаю мир» в CD-версии. И если мсье Местровак захотел поговорить со мной этим летом — при том, что уже три года он ни с кем не встречается, — то разве что из желания предупредить меня о готовящемся мошеничестве или попрощаться.
Каждое утро он садится на поезд Париж-Руан, чтобы пообедать в Отель-де-Дьепп, прямо напротив вокзала. Там он в течение пятнадцати лет переживал великую страсть своей жизни, дважды в неделю встречаясь с продавщицей книг из Руана, позже уехавшей к семье на Баскское побережье. Сегодня, как он говорит, ему больше не нужно скрываться.
Я вхожу в ресторан. На традиционно накрытом столе возле бара, где возвышается статуя Джонни Уокера с тростью и в пенсне, стоят три прибора. Интерьер — зеленый цвет и дерево, лампы-грибы и красочные витражи — создает ощущение аквариума; бесшумно снующие официанты, и шумопоглощающий ковер — все это настраивает на философский лад. Я пожимаю ему руку, не очень сильно. На нем все тот же клетчатый костюм. В свои девяносто два он, должно быть, весит килограммов пятьдесят.
— Нет, не садитесь сюда, Николя. Это — стул Сюзанны. Возьмите другой стул, вот так. Здравствуйте. Обслужите господина, мадемуазель. То же, что и мне. Знаете, Николя, что изменилось за этим столом? Все на своем месте: скатерть, посуда, искусственные цветы, набор блюд... Я всегда заказываю наше излюбленное меню, и оно по-прежнему замечательно. Нет, единственная разница — в полбутылке. Целая, выпитая наполовину, — пустые страдания от одиночества. А одиночество теперь — мой союзник; не стоит превращать его в степень несвободы. И, кроме того, дата выпуска «мерсо» меняется из года в год; я опустошил весь их погреб... Мы занимались любовью после профитролей прямо наверху, в девятом номере, а потом я возвращался на поезде в 18.11, теперь его уже нет. Да и вообще, не может же не быть каких-то отличий... но в целом все неизменно. И это довольно приятно — когда-нибудь вы поймете, как приятно быть собственной тенью. Говорить о себе то, что другие сказать не решаются, видя, как вы изменились.
Я принимаюсь за маринованную рыбу, которую мне только что принесли. Его тарелка пуста. Мне больно смотреть на него, нарушать очарование утраты, ощущение вечности, которым веет от его слов.
— Однако, — продолжает он, — у меня было два или три инфаркта, а теперь вот мучает эмфизема. Каждый шаг требует невероятных усилий, пройду два десятка метров — и стою, пытаюсь отдышаться. Но не смотрите на меня с таким сочувствием: в этом есть свои преимущества. Я постоянно проделываю один и тот же путь, просто с каждым разом он делается все длиннее. Но перемены идут мне на пользу: когда так медленно передвигаешься, дни проходят быстро, и мне уже некогда скучать. Мне требуется час, чтобы дойти от дома до вокзала Сен-Лазар, десять минут — чтобы дойти от перрона до столика, и вдвое больше на обратную дорогу — из-за усталости: вы даже представить себе не можете, как я смакую эти два часа сидения здесь... Это — моя ежедневная награда, моя цель и моя победа.
Он дрожащей рукой переливает в мой стакан то, что осталось в полбутылке и заказывает еще одну. Молоденькая официантка, которая здесь недавно, советует сразу взять 0,75 литра. Он молча улыбается ей.
— А вы, Николя, как ваша жизнь?
Я представляю себя на его месте, перед двумя пустыми тарелками.
— Все прекрасно.
— Тем лучше. Потому что у меня для вас дурные новости. Держатели моих прав — уж не знаю как — нашли свидетелей, готовых подтвердить под присягой, что идея «Я создаю мир» принадлежит мне. Как только я умру, они нападут на вас, будут оспаривать ваш патент. Ставки слишком высоки, они наймут лучших адвокатов. Вот так вот, Николя. Приготовьтесь защищаться: думаю, мое сердце остановится до конца лета. Должен сказать — пусть это выглядит эгоистично, — что для меня так даже лучше: дети в отпусках. Не хочу видеть их лица перед смертью. Они отравили мне жизнь; я не позволю им испортить мне смерть. У вас есть фото вашей жены?
Стиснув зубы, не в силах сказать ни слова, я вытаскиваю из кошелька две любимые фотографии. Он откладывает ту, на которой Ингрид и Рауль возятся в море на Корсике, пристально всматривается в инкубатор, перед которым птенец разбивает скорлупу своего яйца, а Ингрид в панике делает мне знак выключить вспышку.
— Птица выжила? — спрашивает мой бывший шеф после долгого разглядывания снимка.
— Да. Это — галка, разновидность вороны, ее зовут Простофилей, и ее IQ составляет 165 — если измерять его по шкале, применяемой к IQ человека.
— Это много?
— Невероятно. Ингрид оставляет ее перед тарелкой с устрицами: птица берет какую-нибудь одну и орудует, как молотком, вскрывая остальные.
Мой голос дрожит от слез.
Он удивляется:
— Жестоко, конечно, но в конце концов это всего лишь устрицы. Я хочу сказать: не более жестоко, чем вскрывать их ножом.
Я фыркаю, улыбаюсь и киваю, подставляя стакан под горлышко бутылки.
— Вы ее любите? Она делает вас счастливым, заставляет смеяться, вы доставляете ей наслаждение, она — ваша лучшая подруга, вы созданы друг для друга, и с каждым днем дела идут все лучше и лучше? Мы с вами похожи. Я продолжаю влачить свое прошлое, вы проживаете свое настоящее, и я рад за вас, если только кто-нибудь не мешает вам быть вместе — впрочем, я даже вам этого немного желаю. Минуты счастья, в жизни они бывают, но потерянного не вернуть. Не позволяйте ничего у себя украсть, Николя. Накажите моих детей, откажите им в удовлетворении их требований, уничтожьте их ради меня, заставьте возместить моральный ущерб, подайте на них в суд за клевету... Отомстите за меня! Согласны? Вот письменное подтверждение моих слов, оригинал у моего нотариуса. Мы их уничтожим!