В июне мы косим траву с хуторскими крестьянами, от перекрестка семенской и жуберской дорог до леса Эха срезаем косой отаву.
За год я вырос, но трава доходит мне до бедер: у старых учеников взрослые косы, а мы, младшие, сзади с серпами; мы движемся по оголенному лугу, где бегают покалеченные лесные мыши, извиваются обрубки ящериц и змей, рассеченных надвое, натрое; по срезанным цветам, большим и маленьким, по лютикам вокруг раскрытых родников, по большим макам, василькам, чертополоху, уже редким бледно-пурпурным куколям.
Пока мы ворошим сено, тень леса движется к нам, мы встречаемся с ней под вечер: теперь косы и серпы стучат по колючему кустарнику на опушке. Отложив орудия, мы бежим промеж деревьев в сетках лучей, кричим все громче и громче, чтобы эхо, доносящееся снизу, из глубины, звучало дольше. Мы шепчем как можно тише, так что эхо больше не улавливает наш голос; какой крик, множество объединенных криков, помешают ему откликнуться?
- ...Таласса! Таласса![241] (Чтобы превратить наше плато обратно в море? Мы находим там много ископаемых.)
- ...Убивайте всех, Бог узнает своих![242]
Ртами, забитыми дикой земляникой, мы шепотом, треть из нас ломающимися голосами, изрекаем французские, латинские, древнегреческие стихи, в надежде, что эхо принесет взамен новые.
Мы знаем письмо мадам де Севинье[243]: «Известно ли вам, что значит ворошить сено?», которое нас жутко смешит - и жутко возмущает своим равнодушием к казни восставших крестьян Витре[244].
Немного спустя мы устраиваем для отца Саланона конкурс на лучшее французское сочинение: его тема «Возвращение стада».
В теплое время года, из окна учебного зала я каждый день вижу коров, бредущих вдоль стены двора до загородки со статуей девы Марии, порой какая-нибудь чешет шею о верх стены и слегка приподнимает над ней голову, устремляя взор к нам, пока мы учимся или выполняем письменное задание.
Как описать быков, коров и телят, испражняющихся на ходу? Как это объяснить, истолковать? Что вблизи хлева скот с набитым травой животом расслабляется?
Это конец учебного года, трудности которого лишь укрепили мою волю: я описываю, что лучше всего могу делать к тому моменту, и мне все равно, что другие, включая самых близких, могут написать в это же время.
Ночью святой отец дежурит в алькове с окошком, выходящим в дортуар, где мы спим, и проверяет наши письменные работы: я полночи не смыкаю глаз, следя за ним, его тенью: сколько тетрадей он уже проверил? Добрался ли до моей? Правильно ли я написал «телка» вместо «маленькая корова»?.. На следующий день святой отец возвращает нам наши работы с оценками: я первый, но всего на два-три балла опережаю второго, Жана Ж., прилежного, набожного, сдержанного крестьянского сына с хутора близ Большого леса. Видя мое огорчение, святой отец поднимает обе работы в обеих руках и объясняет нам, что «реальность» - это еще не все, необходимо вложить «себя» и «свое» - личное есть всеобщее, - следует работать над колоритом, ритмом. «Осел, идущий в Китай, не вернется оттуда конем».
*
Первый день больших каникул, назавтра после выпускного, прощание со святыми отцами и товарищами, сердце выскакивает из груди: с чего начать? Велосипед? Музыка? Живопись? Сначала наесться, наконец-то до отвала: впредь никаких «порций»; несколько ломтей хлеба вместо одного, свежее мясо вместо консервов, картофель с молоком, маслом и сыром, мясная запеканка, молоко вместо «антезита»[245]; лишний кусок шоколада, лишний кусок айвового пата; горячий шоколад, сколько угодно мармелада, сколько угодно лапши в сухарях, - иллюзия, конечно, в большой-то семье; но прежде всего: хлеб, хлеб, хлеб!
Затем рисовать, снова взяться за рисунок и живопись - с фортепьяно покончено, слишком дорого, - и потому велосипед, с братом или кузенами; либо, наконец, наедине с матерью. Но как ей повсюду меня сопровождать, если и мои сестры приехали из сент-этьенского пансиона «Птицы», а мой старший брат - из сен-шамонского Общества Марии? Их тоже необходимо окружить лаской и осыпать поцелуями, соскрести с них пансионную накипь, расслабить их мышцы, речь; ведь мать нужна моему младшему брату и нашему пятимесячному братцу.
Но у нас с ней все же есть свои места: на ардешской дороге в Бюрдинь, с точки над железной дорогой, откуда виден наш городок в своей туманной яме, который я рисую с натуры тушью в китайском стиле, перед стелой двум молодым партизанам, расстрелянным здесь немцами летом 1944 года; на верхнелуарской дороге в Сен-Совёр-ан-Рю, небольшой отрог с очень старой и заброшенной фермой наверху, напоминающей матери ту пору ее жизни, о которой она обещает когда-нибудь рассказать... мы рисуем и пишем красками с возвышения в местечке под названием Ле-Ноаре.
241
«Таласса! Таласса!» (гр. «Море! Море!») - восторженный возглас отступающих эллинов при виде водной глади Понта Эвксинского, знаменовавший окончание их утомительного и опасного перехода («Анабасис» Ксенофонта).
242
«Убивайте всех, Господь узнает своих!» - фра за, приписываемая легату Арнольду Амальри ку, участнику Альбигойского крестового похода (1209-1229), произнесшему ее, когда крестоносцы пришли в замешательство, взяв приступом город Безье и найдя там единоверцев, которых не могли отличить от еретиков.
243
Мадам де Севинье (Мари де Рабютен-Шанталь, баронесса де Севинье, 1626-1696) - французская писательница, автор «Писем» - самого знаменитого в истории французской литературы эпистолярия.
244
Витре - город во французском департаменте Иль и Вилен региона Бретань, лучше других сохра нивший свои средневековые укрепления. В Витре находится позднеготический замок Роше-Севинье, который в XVII в. служил загородным домом знаменитой мадам де Севинье.