В лесу было тихо, щебетали какие-то птицы. Я мог определить очень немногих птиц: воробья, ворону, кукушку, соловья, жаворонка, как обычный городской житель, — полковым разведчиком я был очень недолго.
Бенц стоял рядом и, задрав голову, смотрел на меня. Его всегда настораживало, если я замедлял шаги или останавливался. Собака привыкает к стереотипам. Вышел гулять — гуляй. И если вносились изменения — это был уже непорядок. А всякий непорядок, отклонение от нормы настораживали его — слишком длинные пальто, большие рюкзаки, пьяная, нечеткая походка.
— Нормально, — сказал я ему, — но в твоей жизни могут произойти изменения…
Бенц слушал меня, наклонив голову. Он пытался услышать знакомые слова, чтобы по ним определить, что последует дальше. Но слова «изменения» в его собачьем лексиконе не было. А мне пора было подумать, с кем он проведет как минимум еще десять лет своей жизни.
Я взял его из питомника «Красная звезда» три года назад, изучив предварительно не только его родословную, но и родословную его родителей и дедов. Мне нужна была собака с уравновешенной психикой, но недоверчивая, с бойцовскими и сторожевыми качествами. За три года я и он стали единым целым. Он признавал и любил только меня. Если собака живет в семье, она выбирает кого-то одного хозяином, но привязана и к другим, любит детей, терпит женщин. Бенц не любил ни детей, ни женщин. Женщины были крикливы, а дети пугались и плакали. Бенц обходил их, якобы не замечая, но я-то знал, что он замечает и запоминает все.
Я сел на скамью и сказал:
— Гулять!
Бенц носился между деревьями, поглядывая на меня, и, когда он бросился ко мне, я понял, что сзади или рядом кто-то есть, и к тому же их не меньше трех. У Бенца ощетинился затылок. Я пристегнул поводок к ошейнику, хотя был абсолютно уверен, что он не нападет первым, но ведь первыми могут напасть они. Такое однажды уже было. Трое набросились на меня, а Бенца ударили металлическим прутом. При более точном ударе ему могли перешибить позвоночник. Обычная собака при таком ударе будет лаять, но уже не подойдет к тому, кто так больно ударил. Бенц сбил с ног ближайшего, положил на землю второго. Они пытались встать, но он рвал им руки и плечи. С третьим я справился сам. Но всех троих мне пришлось везти в травмпункт, и им всем троим зашили раны от клыков Бенца. Зубы собаки продавливают плоть, и рана похожа на небольшую ямку. Такие раны подолгу не заживают. Я позвонил в милицию. Оказалось, что на счету этих троих несколько ограблений. На суде я не был.
Сейчас по аллее шли три старика. Шерсть на загривке Бенца уже не торчала щеткой. Он не опасался стариков. Настороженность у него вызывали только молодые мужчины. Вероятно, их агрессию он определял по запаху — агрессия имеет специфический запах. Старики пахли тлением. Я тоже чувствовал запах своего тела — это был запах горелого, тело сгорало. Никто не чувствовал этого, я до последнего времени не меньше двух часов в день занимался на тренажерах, запах уходил вместе с потом.
Мы с Бенцем вернулись к машине. После обеда я всегда спал, эта привычка осталась от сталинских времен. Он работал по ночам, и все министры ночью сидели в своих министерствах. Я не был министром, но последние данные по разведке Сталин требовал часто, и генералы Главного разведывательного управления тоже работали по ночам. С тех пор я привык работать ночами, спал после обеда в комнате отдыха рядом с кабинетом, а потом мог работать до глубокой ночи.
Я по факту послал несколько запросов в информационный центр, завтра оперативники займутся сбором данных. Я был уже близок к решению проблемы, которую принял к исполнению президиум.
Теперь мне оставалось составить вопросы, которые завтра задаст мне киноведка.
Я записал:
1. Что вы чувствовали, когда убивали первого человека?
2. Чем объяснить вашу стремительную карьеру в разведке?
3. Ваши впечатления о Берии?
4. Ваши впечатления о Курчатове?
5. Правда ли, что мы не сделали атомную бомбу, а просто украли ее у американцев?
Пожалуй, этих вопросов хватит дня на три.
Я вывел Бенца. После двух часов ночи я его спускал с поводка на пустыре за домом. Прохожих не было. Последние пассажиры метро проходили в час тридцать. Я засунул за ремень брюк старенький наган. Чтобы мгновенно выстрелить из вальтера, надо передернуть затвор. Я берег пружину затвора моего вальтера, все-таки со дня его выпуска прошло пятьдесят четыре года. Наган давал возможность стрелять сразу, и, хотя за пятьдесят два года после окончания войны я ни разу не применил личного оружия, я всегда был готов его применить.