Американцы выпрямились. Динстон раздосадованно махнул рукой:
— Капитан, вы не продержались и минуты. Американец в свою очередь язвительно заметил, метнув обломанный кусок сабли в ствол дерева:
— Джентльмены не ломают оружие. Но я, ко всему прочему, не слаб руками драться.
— О, сэр, — не на шутку вспылил полковник, — не нужно оправданий. Вы биты вашим оружием. А миф о джентельменстве оставьте для газет и романтиков. Возьмите другую саблю. Я ничего не понял. Не успел сосредоточиться.
Капитан постоял несколько секунд в позе судьи с правом решающего голоса, широко расставив ноги и решительно подперев руками бока, утвердительно кивнул и подошел к воткнутым землю саблям. Взял не глядя одну из них.
Теперь его движения стали осторожнее, но более резки, опасны. Заметно стало, что он стремился придавить парня психологически. Заставить бороться. Но глядя на молодого монаха, трудно было сказать, что попытки имели успех.
Несомненно, Дэртон фехтовал красиво, изящно, с грацией и достоинством средневековых дворян. Его упражнения смотрелись. Техника, отработанная перед зеркалом, восхищала, доставляла видимое удовольствие. Шаги, подходы, выпады, движения и жесты могли принадлежать с одинаковым успехом как кавалеру высшего света, так и немногим наставникам изящного фехтования. Что-то блистательно-известное от восхитительного Арамиса.
Но при всем этом в нем нe было чего-то именно бойцовского, строгого. То, что делалось на зрителя, сейчас выглядело неубедительным, во многом лишним и ненужным.
Изящество видимого столкнулось с простотой, кистевой мощью, безошибочно направленными движениями, опережающей скоростью удара, безэмоциональностью ведения.
С виду монах фехтовал очень просто. Клинок его сабли редко описывал большие дуги. Точность остановки лезвия чуть ли не ювелирная. С удивляющей легкостью тяжелая тренировочная сабля вращалась в кисти воспитанника. Но его элементы боя выстраивались в высокую убедительную достоверность владения искусством фехтования.
Заметно: его клинок опережает оружие американца. Вращающийся блеск сабли озорно метался по воздуху, издеваясь над попытками капитана догнать, достать. Иногда клинки долго извивались друг около друга, не оставив искры от соприкосновения.
Полоснув рубаху Дэртона в одном месте, отражение луча на лезвии протыкало ее уже в другом, тогда как янки еще защищал уже продырявленное место. Рябило в глазах от скоростных махов блестящих сабель. Послушник не водил рукой, как его оппонент: почти одной кистью вращал оружие, защищаясь и нападая. Удары, быть может, были менее сильными, но более скорыми, экономными, с жестким сцеплением лезвий при соприкосновении. Пошла вторая минута. Лицо Дэртона раскраснелось, вспотело. Но он не желал признавать превосходство противника. Цветастая рубаха висела клочьями. Тяжелые выпады следовали с настойчивостью обиженного бизона. Вперед. Наотмашь.
Забыты слова полковника.
Наконец произошло то, что никто не ожидал и не каждый до конца понял. Монах, остановив боковой удар жесткой подставкой сабли, успел схватить рукой за лезвие и выдернуть ее из рук изрядно уставшего и опешившего американца.
Обреченно махнув рукой, Дэртон пошел к онемевшим зрителям. Оправдывающимся тоном устало выговорил:
— Это машина. Не человек. Нормальному с ним невозможно, — постоял, хрипло отдышался, — в глазах пелена. Глухая. Беспросветная. Тип опасный. Не от мира сего.
Потом вдруг схватил новую саблю и с диким гиком бросился на воспитанника. Тот стоял на прежнем месте, держал клинок посередине лезвия. Так он принял вызов, не меняя хватки оружия. Динстон открыл было рот, чтобы образумить разъяренного офицера, но наблюдая, как юноша уверенню фехтует концами оружия, только и смог, что удивляться, да проклинать несдержанность подчиненного.
Недолго длилась сумасшедшая рубка, во время которой монахи не произвели ни одного протестующего жеста. Их мерное покачивание только подсказывало, что они удовлетворены действиями отрока. Наконец Дэртон, обессилев, бросил саблю, подошел и сказал: