Было у принца два брата. Один был тихий и слабый, второй — умный и прекрасный. Всё говорили, что быть этому второму принцу королём. Первый принц не хотел, чтобы кто-нибудь отнял у него трон. А девушка хотела стать королевой. Так что она согласилась оклеветать второго принца, и того судили. Но перед тем, как умереть, произнёс принц проклятие: «Пусть последний семени вашего четырежды пройдёт путём, что вы уготовили мне, осуждённому вами, пусть страдания его превзойдут мои страдания, как осенняя буря превосходит летний ветер, и пусть узнает он, безвинный, но виновный, кому обязан своей участью. И да падут его проклятия на души ваши, где бы они ни были!» Произнёс принц проклятие, но спустя сотни лет пожалел о своих словах. Потому что вынужден был наблюдать он, безвинный, но виновный, как потомки его брата раз за разом погибают от рук предателей, и как раз за разом повторяется проклятый круг. И произнёс он тогда: «Пусть остановит кто-нибудь проклятый круг, пусть выживет непредавший, пусть вернётся шедший путём к началу и снимет замок с моей темницы, с моей могилы, и тогда будет прощён последний проклятого рода и первый, кого я нареку своим сыном!» Но годы идут, замок висит на темнице его, а потомки его брата умирают от рук предателя.
Звон стоит в ушах, и трудней дышать
И прядется не шерсть, только мягкий шелк
И зачем мне, право, моя душа
Если ей у тебя, мой гость, хорошо
И зачем мне право моя душа
Если ей у тебя, мой гость, хорошо{?}[Мельница — Рапунцель]
Беатрис, Эридани, Ринальди. Ринальди, Беатрис, Эридани. Три героя, одно действие. Кто клеветник? Кто безвинный? Кто виновный? Дикон думал. Неужели глубоко беременную женщину, что прошла весь город голая, никто не остановил? Но видя, что она явно сошла с ума, но из жалости к её ребёнку? Ни гвардейцы, которые её насиловали, ни простые люди — никто? Всё просто позволили этому случится. Почему Ринальди не приковал её к кровати до рождения ребёнка? Мало ли, кто родил ребёнка Ринальди, мало ли, кого родила сама Беатрис… Почему все поверили её словам? Почему Эридани с такой яростью бросил брата в Лабиринт под Гальтарой? Голова пухла от вопросов и противоречий…
— Юноша, — насмешливый голос эра вывел его из какого-то подобия транса. — Я, конечно, всё понимаю, вы решили стать певчей птичкой и улететь от меня, но можно как-нибудь в другой раз? У нас, вообще-то, гости.
Дик убрал свирель в карман и спрыгнул с ветки, оказываясь прямо перед Алвой. Рядом с герцогом стоял роскошный господин, который показался Дику знакомым. Интересно. Где бы он мог его видеть?
— Слушаю монсеньора! — гаркнул Ричард, а потом рассмеялся. Алва хмыкнул в ответ.
— Мне тут сообщили, что я веду себя непозволительно. — Дик хихикнул. Алва? Непозволительно? Увольте! — Вот и я считаю, что эту ситуацию надо исправлять. С этого момента, юноша, вы на неопределённое время поступаете в распоряжение барона и баронессы Капуль-Гизайль. Постарайтесь там всех убедить, что я веду себя вполне позволительно.
— Монсеньор, — отозвался Дик немного растерянно. — Что насчёт наших тренировок каждое утро в семь? И моих уроков по стрельбе.
Дикон до сих пор считал почти чудом, что после того безумного карточного вечера Алва согласился учить его. Больше Дика, конечно, заинтересовала стрельба, однако после первой тренировки по фехтованию он изменил своё мнение. Оказывается, показательное дворянское фехтование может быть не только красивым, но и опасным.
— Что ж, — Алва пожал плечами. — Отложить нельзя только казнь, да и то не всегда. Так что, господин оруженосец, плечи расправил и шире шаг! Постарайтесь уделить внимания не только морискилам барона, но и хозяйке.
Дик повернулся к барону с горящими глазами. Морискилы? Вот это да! Не терпится посмотреть. В глазах барона тоже зажёгся интерес. Всю дорогу до особняка они болтали про этих невероятных птиц. Пока, конечно, Дик не попал в распоряжение хозяйки…
***
Под крышу Алвы Дикон вернулся лишь следующим вечером — ошалевшим, застигнутым врасплох и полностью счастливым. Все последующие события подхватили, как чересчур сильное течение реки, и унесли куда-то вперёд и вверх. Он словно попал в сон, чудесный, сладкий, живой. Воздух вокруг Марианны звенел от радости жизни, камни смеялись вместе с ней, всё очаровывало своей домашностью, своей уютностью. Он таки посмотрел на морискил, однако эру следовало предупреждать его уделить внимание птицам, потому что хозяйкой он был захвачен полностью.
У неё была лютня, которая явно лежала уже давно, но струны её всё ещё пели, песня лилась из-под пальцев. Он спел ей — с удовольствием и со вкусом. Она не понимала языка, она не знала мотива, но это не мешало ей наслаждаться песней, нежиться в словах и нотах, как в облаках. Время плыло перед глазами, утекало сквозь пальцы, смех смешался с телом, тело — с пространством, а он пел ей, смеялся с ней и рассказывал ей до глупого наивные сонеты про веснушки, про зелёные глаза и про грубые от мозолей пальцы. Он рассказал ей анекдот про то, что граф Килеан-ур-Ломбах в неё влюблён, рассказал про легенду о девушке, что живёт на берегу моря, рассказал о том, что на одной стороне жизни остались родные, на другой появились друзья, но жизнь всё ещё невыносимо целая. Она смеялась, она улыбалась, — как будто вся была соткана из смеха. Если Создатель создавал мир из любви, то в ней её было много — много больше, чем во всех этих церковниках, что о любви и войне говорят в одном предложении. Он сказал ей, она засмеялась. Сказала, что она поняла — он романтик. Она пахла розами, она стоила для кого-то много тысяч таллов, она была соткана из смеха — всё она. И у него кружилась голова от того, какой она была.
Она тоже была очень чувствительной. Он бы даже сказал — одна сплошная эмоция. Вся она. «Ведь чтобы утешить всех страждущих, натура чувственная нужна, натура неземная, натура милостивая к другим…»
Дикон возвращался в дом своего эра и чувствовал, будто бы парит. Марианна была… живой. От кончиков пальцев до кончиков волос. У любой розы есть шипы, но Дикон готов был уколоться об них. Он вздохнул: казалось, что и в доме Ворона все были… живыми. Весёлыми, смуглыми, любымые солнцем — в надорском замке порой было страшно вздохнуть. Матушка, казалось, ненавидела всех, кто был слишком живой. Она погрязла в своей ненависти и вере, как в трясине болота, и не могла выбраться. Не хотела выбираться.
Жаль, Хуан сказал, что эр уехал. Чувство было странное, незнакомое, будто бы он что-то забыл. И сказать ему мог только один человек.
Внезапно, Ричарда отвлекла мелодия. Струнный инструмент, ни на что не похожий, Дик никогда не слышал ничего подобного раньше. Лихая, дикая, песня сменилась другой, более меланхоличной. Интересно. Кто играет? Мотив не походил ни на старинные баллады, ни на изящные модные песенки, ближе всего он был деревенским и дорожным. Простым, куплетным, припевным — можно слушать вечность. Играть у костра тёплыми, летними вечерами. Дикон часто так делал в Надоре. Юка, Манни, Даллас, Мартин, да даже балбес Джукс — у такого костра мог собраться кто угодно. Не спрашивали, кто, — думали, что какой-нибудь духовик мог принять чужое обличие и присесть к костру.
Дикон пошёл на звук. В доме у Алвы сложно было заблудиться, даже если куда-то ты ещё не заходил. Словно всегда знаешь, куда идти. Песня закончилась, что-то звякнуло, зашуршало, вновь звякнуло, и струны зазвенели вновь. Бешеный ритм заструился вместе с кровью. Музыка доносилась из освещённой одним лишь камином комнаты, дверь была распахнута. Ричард заглянул и обнаружил своего эра.
Алва в чёрной расстёгнутой рубахе сидел у огня, обнимая какой-то странный инструмент. Отблески пламени плясали по полированному дереву. Перед герцогом стоял бокал, на полу валялись пустые бутылки. Хуан соврал — Эр Рокэ никуда не уехал, просто он изволил пить и петь.
Дикон прислонился к косяку. Алва, видимо, что-то почувствовал, потому что мгновенно поднял голову.
— Заходи и садись.
Дик послушался, подходя к огню и забираясь в кресло с ногами. О приличиях можно было забыть — Первый маршал изволил пить перед своим оруженосцем, какие приличия?