Встряхивает волосами.
Торт пылает перед нами, свечи опущены на дюйм, устаревшая люстра над нами тускло светится.
― С Днем рождения, ― шепчу я. ― И поздравляю с сегодняшним днем. Я рада, что была там.
Наши глаза встречаются через стол.
― Я тоже. Знать, что ты там, было… по-другому.
Соблазненная сладкой глазурью, я опускаю палец в нее и облизываю.
― По-другому? Как?
― Чувствовал твое присутствие. У меня никогда не было кого-то, о ком я забочусь, кроме моей семьи.
― О, я наблюдала за тобой — за всеми твоими частями. ― Шевелю ухоженными бровями. ― Говоря о наблюдении за тобой, твоя мама действительно была обеспокоена теми плакатами.
― Какими плакатами?
― Теми, что люди приносят, чтобы подбодрить тебя. Я не думала, что это разрешено на соревнованиях по борьбе.
― Они не запрещены, но большинство людей их не приносят. Это не такой вид спорта, как футбол, где люди кричат на трибунах.
― Ну, твоя мама не была фанаткой. Она была в ужасе. Все спрашивала, как девушки могут делать предложения такому парню. Это было ужасно… я чувствовала себя виноватой.
― Ты совсем не похожа на тех девушек.
Я стону от разочарования, провожу рукой по своим длинным волосам. Перекидываю их через голое плечо.
― Я чувствовала себя такой пристыженной из-за всей этой истории с флаером, что чуть было не сказала ей. ― Придвигаюсь ближе. ― Это вертелось у меня на языке.
Его глаза расширяются, в них безошибочно угадывается блеск.
― Вот как?
― Я была так близко.
Ретт наклоняется вперед на несколько дюймов.
― Значит, мы увернулись от пули? Она бы с ума сошла.
― Венди? Ну, да. Она метала кинжалы в тех охотниц за циновками.
Наши носы соприкасаются.
― Она всегда была чересчур заботлива.
― Я ее не виню. ― Тоже буду такой, если у меня будут сыновья.
― Почему?
Наклоняюсь, провожу пальцем по глазури, облизываю ее языком. Сосу.
― Потому что ты мой.
Мы наклоняемся друг к другу над пылающим тортом, губы размыкаются. Мой язык проникает прямо в его рот, увлекая за собой, стоны сливаются в восхитительный хор.
― Ты такая чертовски вкусная, ― говорит он, посасывая глазурь с моей нижней губы.
Я дрожу.
― Ты тоже.
Свечи, какими бы красивыми они ни были, горячие. Ярко пылая под нами, опаляя лиф моего платья. Я отстраняюсь, ухмыляясь.
― Тебе лучше задуть свечи и загадать желание, прежде чем мы сожжем это место.
Ретт внимательно изучает меня, наши глаза встречаются.
― Я бы хотел…
― Нет! ― останавливаю я. ― Не произноси это вслух, иначе не сбудется.
― Не сбудется?
― Нет.
Парень, ты не в курсе? Ух.
― Я бы не был так в этом уверен. ― Его тело сгибается, так что он в пределах досягаемости. Делает глубокий вдох и дует, дует, дует, пока двадцать одна свеча не гаснет, серый дым поднимается от фитилей.
Мы наблюдаем, как он растворяется в воздухе.
― Хочешь попробовать торт? ― шепчу я.
― Да, ― он ухмыляется. ― Он такой же сладкий, как твое печенье?
― Вкуснее.
― Нож есть?
― Нет.
― Вилка?
Я качаю головой, не произнося слово «нет».
― Никаких вилок. Никакого ножа. ― Он делает вид, что ищет столовые приборы. ― Никаких тарелок. Как ты предлагаешь это есть?
― Нам придется проявить творческий подход. Ты изобретателен, Ретт?
Он закатывает глаза.
― Нет.
Я смеюсь над его честностью. Смеюсь над тем, какой он чертовски милый, еще раз погружаю палец в верхнюю часть торта. Отломав маленький кусочек, подношу к губам, скармливая ему.
Он открывает рот, беря подношение. Губы смыкаются вокруг моих пальцев. Посасывает.
Затем.
Этот указательный палец на его левой руке неторопливо пробегает сквозь глазурь, оставляя на поверхности дюйм декоративной отделки. Ретт проводит своим сладким пальчиком по моей ключице, его взгляд так горит, что обнажает меня. Воспламеняет.
Затаив дыхание, я жду.
Стону, когда его язык касается моей покрытой глазурью кожи, неторопливо облизывая линию вдоль ключицы, лаская ее.
Он снова взмахивает по торту, проводя пальцем по ложбинке между моими грудями. Наклоняет свое лицо между ними, облизывает. Толкает вверх нижнюю часть моих сисек, посасывая гладкие полушария над декольте.
Я хочу сорвать с себя платье и покрыть себя глазурью, чтобы он провел остаток ночи с губами на моей коже.
― Сними рубашку, ― тихо произношу я, моя голова все еще откинута назад, и мне не нужно просить его дважды; вверх срывается в течение нескольких секунд, обнажая это твердое тело.
Я толкаю тарелку с тортом в другую сторону стола, убирая с пути. Подвигаюсь вперед, чтобы оказаться перед Реттом, пальцы скользят к поясу его джинсов, расстегивая ширинку ниже пупка.
Мягко тяну ее вниз.
Ретт быстро учится, и его задница приподнимается, так что могу стянуть джинсы с его бедер.
― Сними платье, ― тихо произносит он; от тембра и тона его голоса у меня мурашки бегут по коже. Ретт наблюдает за мной из-под полуопущенных век, они полны похоти. Полны тоски и желания, когда холодная металлическая молния моего платья со свистом проносится по дорожке.
Ретт подтягивается на руках, наблюдая за мной, следя за моими движениями, как голодный в ожидании следующей трапезы. Я слежу за линиями его тела, за тем, как он устраивается на столе, начиная с икр, поднимаясь по его ногам, когда он сидит, скрестив ноги, на столе. Через выпуклость в боксерах, через четко очерченный пресс. Его твердые, как камень, грудные мышцы. Эти невероятные непреклонные плечи.
Раздутые ноздри. Серьезное выражение.
У меня слюнки текут при виде того, как он сидит рядом с тортом, зная, что с ним неизбежно сделают.
Я поправляю черное платье на груди; оно бархатисто скользит по коже, так медленно, как только можно, пока прохладный воздух из столовой не касается обнаженного живота. Дрожу, когда стою перед ним в одних трусиках-стрингах, черных и едва заметных.
Подползая к нему через стол, седлаю его колени так, что мы оказываемся лицом друг к другу, мои груди касаются его груди. Мы оба стонем. Гигантские медвежьи лапы Ретта хватают меня за задницу, притягивая к себе, пока я наклоняюсь в сторону, погружая два пальца в торт.
Намазываю глазурью сиськи и выгибаю спину, чтобы он мог слизать ее. Парень сжимает мою задницу, когда сосет, очищая мои соски языком. Пробует на вкус шею. Облизывает мою челюсть.
Медленно его рот скользит по моей обнаженной плоти, жар от его дыхания и текстура его языка создают преждевременные волны удовольствия внизу. Это заставляет бедра вращаться у него на коленях, выравнивая щель поверх его нижнего белья, зубы волочатся по моей нижней губе от удовольствия.
― Что тебе больше нравится? ― спрашиваю я. ― Печенье или торт?
Ретт утыкается носом мне в декольте, обнюхивает, кладет руки мне на спину.
― Я всегда буду выбирать печенье.
― А если я попытаюсь переубедить тебя?
― Можешь попробовать.
Я слезаю с его колен. Окунаю палец в маслянистую белую глазурь, провожу им по внутренней стороне его бедра. Наклоняюсь и лижу ее, жадно поглощая, бесстыдно. Размазываю еще на головке его члена, наклоняясь, чтобы облизать. Втягиваю кончик снова и снова, пока он не начинает стонать, большая рука убирает мои волосы с дороги, чтобы он мог наблюдать.
― Черт… черт. ― Его глаза остекленели и затуманены, зубы царапают нижнюю губу. ― Черт, ты такая сексуальная. Боже, не останавливайся.
Я не останавливаюсь, не тогда, когда его пальцы находят путь к моим волосам, дергая.
Наслаждаюсь удовлетворением, властью. Способностью сводить его с ума и заставлять умолять. Чтобы довести этого огромного, сильного мальчика до его самого слабого места. Сделать его уязвимым.
― Лорел. ― Он тяжело дышит, задыхается. — О, д-детка, п-позволь мне… я должен быть внутри тебя.
Детка. Внутри тебя.
Мне хочется сказать: «все, что ты пожелаешь».
Знает он об этом или нет, но я полностью влюблена в этого парня. Втюрилась по уши, инсталав, без ума ― называйте, как хотите. Я слизываю глазурь на его животе, лаская его, пока ползу вверх по его великолепному торсу.