— Китнисс, ты дашь мне втулку? — Вопрос Финника возвращает меня в реальность. Я разрезаю лозу, которая привязывает металлическую втулку к моему поясу, и протягиваю трубку ему.
И в этот момент я слышу крик. Полный страха и боли. Кровь застывает у меня в жилах. Я бросаю втулку, забываю, где я и что вокруг, я только знаю, что я обязана добраться до нее, защитить ее. Я бегу, как сумасшедшая, невзирая на опасности, разрывая лозы и ветви, все, что попадается мне на пути, все, что мешает мне добраться до нее.
Добраться до моей маленькой сестры.
Глава 24
Где она? Что они с ней делают?
— Прим! — выкрикиваю я. — Прим!
В ответ я слышу лишь другой отчаянный крик.
Как она оказалась здесь? Почему она является частью Игр?
Лозы бьют по моему лицу и рукам, а те, что внизу, ловят мои ноги. Но я становлюсь ближе к ней. Ближе. Уже очень близко. Пот течет по моему лицу, он жжет заживающие кислотные раны. Я задыхаюсь, пытаясь вобрать в себя хоть немного горячего, влажного воздуха, в котором, кажется, отсутствует кислород. Прим издает звук, такой потерянный, непоправимый звук, что я даже не могу представить, что они сделали, чтобы вызвать его.
— Прим! — Я прорываюсь сквозь стену зелени на небольшую поляну, и звук повторяется надо мной. Надо мной? Я вскидываю голову. Я отчаянно смотрю на ветви, но ничего не нахожу. — Прим? — говорю я умоляюще. Я слышу ее, но не могу увидеть. Ее следующий вскрик раздается ясно, словно колокольчик, и не может быть никакой ошибки в источнике. Он выходит из уст маленькой черной хохлатой птички, сидящей на ветке приблизительно в десяти футах над моей головой. И затем я понимаю.
Это сойка-говорун.
Я никогда не видела ни одной раньше, я думала, они больше не существуют, мгновение, пока я прислоняюсь к дереву, ощущая острую боль в боку, я исследую ее. Переродок, предшественник, отец. Я представляю в уме пересмешницу, объединяю ее с сойкой-говоруном, и, да, я могу представить, как у них получилась сойка-пересмешница. Здесь нет ничего, кроме птицы, оказавшейся переродком. Ничего, кроме звуков, похожих на голос Прим, вытекающих из ее рта. Я заставляю ее замолчать, пронизывая стрелой ее горло. Птица падает на землю. Я достаю стрелу и скручиваю ей шею, чтобы воздать ей по полной. Затем я выкидываю эту отвратительную вещь в джунгли. Никакая сила голода никогда не заставит меня съесть это.
Это не было реально, убеждаю я себя. Так же, как волки-переродки в том году не были на самом деле мертвыми трибутами. Это только садистская уловка распорядителей Игр.
Финник вваливается на поляну, чтобы найти меня вытирающей свою стрелу мхом.
— Китнисс?
— Все в порядке. Я в порядке, — говорю я. Хотя я вовсе не чувствую себя «в порядке». — Я думала, что услышала свою сестру, но… — Пронзительный вопль обрывает меня. Другой голос, не Прим, возможно, молодой женщины. Я не узнаю его. Но это производит на Финника мгновенный эффект. Его лицо бледнеет, и я могу на самом деле видеть, как его зрачки расширяются от страха. — Финник, подожди, — говорю я, собираясь разубедить его, но он уже убегает. Несется в поисках жертвы, так же не думая, как я искала Прим. — Финник, — зову и зову я, понимая, что он не будет останавливаться и ждать меня, чтобы я дала ему разумное объяснение. Таким образом, все, что я могу сделать, — это следовать за ним.
Не составляет труда выследить его, даже притом, что он двигается очень быстро, потому что он оставляет совершенно очевидный протоптанный след. Но птица по меньшей мере в четверти мили от нас, большая часть этого пути в гору, и к тому времени, когда я достигаю его, я задыхаюсь. Он бегает вокруг гигантского дерева. Ствол, должно быть, четыре фута в диаметре, и ветки не растут даже на высоте двадцати футов. Вопли женщины раздаются откуда-то из-за листвы, но сойку-говоруна не видно. Финник тоже кричит, все повторяя и повторяя:
— Энни! Энни!
Он полностью охвачен паникой, совершенно недостижимый, поэтому я делаю то, что сделала бы, так или иначе. Я взбираюсь на соседнее дерево, нахожу сойку-говоруна и поражаю птицу стрелой. Она падает вниз, приземляясь прямо перед Финником. Он поднимает ее, потихоньку сопоставляя все события, но когда я спускаюсь, чтобы присоединиться к нему, он выглядит еще более отчаянным, чем когда-либо.