Я беру маленькую футболку, хлопковые пижамные штаны и свое новое нижнее белье, и выскальзываю из гардеробной. Свет за мной моментально гаснет, когда я возвращаюсь в спальню, и я нажимаю на кнопку для того, чтобы панель вернулась на свое место.
Теперь я по—новому смотрю на его спальню, заново адаптируясь в этом небольшом, стандартном пространстве. Спальня Уорнера практически идентична той, в которой я побывала во время своего пребывания на базе, и мне всегда было интересно, в чем крылась причина этого. Комната была лишена личных вещей, не было ни фотографий, ни каких—либо странных безделушек.
Но внезапно все это начинает обретать смысл.
Его спальня не имеет для него никакого значения. Едва ли он видит в ней нечто гораздо большее, чем только лишь место для сна. Но его гардеробная... это был его стиль, его дизайн. Вероятно, только лишь это место из всей этой комнаты его по-настоящему волнует.
Теперь мне интересно, что представляет собой его кабинет, и я бросаю взгляд на его дверь, но затем вспоминаю, что он заперся внутри.
Я сдерживаю вздох и направляюсь в ванную, планируя принять душ, переодеться и немедленно заснуть. Кажется, что этот день длился несколько лет, и я готова с ним распрощаться. Надеюсь, завтра мы сможем вернуться в Омега Поинт и, наконец, хоть Куда-то продвинуться.
Но, независимо от того, что случится дальше, и, невзирая на то, что мы обнаружим, я решительно настроена, добраться до Андерсона — даже в том случае, если мне придется сделать это в одиночку.
Глава 9.
Мне не закричать.
Мои легкие не расширятся. Я вдыхаю кислород маленькими глоточками. В моей груди слишком мало места, мое горло сужается, и я пытаюсь закричать, но не могу этого сделать. Мне никак не удается избавиться от хрипа, я размахиваю руками и отчаянно пытаюсь дышать, но эта попытка тщетна. Никто меня не услышит. Никто никогда не узнает о том, что я умираю; что в моей груди образовалась дыра, наполняющаяся кровью и болью, и невыносимой агонией. И все этого так много, так много теплой крови, обволакивающей меня, и я не могу, не могу, не могу дышать...
— Джульетта... Джульетта, милая, проснись... проснись...
Я настолько быстро сажусь на постели, что устремляюсь вперед, складываясь пополам. Я делаю глубокие, резкие, частые вдохи, настолько изнеможенная и испытывающая настолько невероятное облегчение от возможности обеспечить свои легкие кислородом, что я не могу говорить, не могу делать ничего, кроме того, чтобы сделать как можно больше вдохов. Я вся дрожу, моя кожа стала липкой из-за того, что жар моего тела слишком быстро обратился в холод. Я не могу успокоиться, не могу прогнать безмолвные слезы, не могу избавиться от этого кошмара, от этого воспоминания.
Не могу унять свою потребность в кислороде.
Руки Уорнера опускаются на мое лицо. Исходящее от его кожи тепло каким—то образом помогает мне успокоиться, и я, наконец-то, чувствую то, как мое сердцебиение начинает замедляться.
— Посмотри на меня, — говорит он.
Я заставляю себя встретиться с ним взглядом, дрожа и пытаясь восстановить дыхание.
— Все в порядке, — шепчет он, его ладони покоятся на моих щеках. — Всего лишь плохой сон. Постарайся закрыть рот, — говорит он, — и дыши через нос, — он кивает. — Вот так. Размеренно. С тобой все в порядке, — его голос такой мягкий, мелодичный, такой необъяснимо нежный.
Я не могу отвести взгляда от его глаз. Я боюсь моргнуть, боюсь вернуться в свой кошмар.
— Я не отпущу тебя до тех пор, пока ты не будешь готова, — говорит он. — Не переживай. Не спеши. Я закрываю глаза. Чувствую, как восстанавливается нормальный ритм моего сердцебиения. Напряженность перестает сковывать мои мышцы, мои руки избавляются от дрожи. И, несмотря на то, что я не плачу во весь голос, мне никак не удается сдержать слезы. Но затем Что-то в моем теле дает трещину, оно рушится изнутри, и внезапно меня охватывает настолько сильная усталость, что я больше не могу оставаться в сидячем положении.
Кажется, каким—то образом Уорнеру удается это понять.
Он помогает мне лечь, натягивая одеяло до моих плеч. Я дрожу, стирая оставшиеся слезы. Уорнер проводит рукой по моим волосам.
— Все хорошо, — говорит он тихо. — С тобой все хорошо.
— Т—ты ведь тоже поспишь? — бормочу я, раздумывая над тем, который сейчас час. Я замечаю, что он по-прежнему полностью одет.
— Я... да, — говорит он. Даже при таком тусклом освещении я замечаю мелькнувшее в его глазах удивление. — В итоге. Я редко ложусь спать так рано.
— О, — я моргаю, дышать мне становится чуть легче. — Который час?
— Два часа утра.
Теперь удивлена я.
— Разве нам не нужно вставать уже через несколько часов?
— Да, — призрачная улыбка касается его губ. — Но мне практически никогда не удается заснуть в тех случаях, когда мне необходимо это сделать. Похоже, я не могу заглушить свои мысли, — говорит он, ухмыляясь мне и затем, разворачиваясь для того, чтобы уйти.
— Останься.
Это слово срывается с моих губ еще до того, как я успеваю его обдумать. Не знаю, зачем я это сказала. Может, из-за того, что уже поздно, и я все еще дрожу, и, возможно, из-за того, что его близость прогонит мои кошмары. Или, может быть, из-за моей слабости, или из-за того, что я скорблю и сейчас нуждаюсь в друге. Не могу сказать точно.
Но есть Что-то в этом мраке, в спокойствии этого часа, думаю я, что создает некий новый язык. В этой темноте есть какое—то странное подобие свободы; ужасающая уязвимость, которую мы позволяем себе в крайней неподходящий момент, темнота играет с нами злую шутку, убеждая нас в том, что она сохранит наши секреты.
Мы забываем, что темнота — не покров; мы забываем, что солнце скоро встанет.
Но, по крайней мере, в этот момент мы чувствуем себя достаточно храбрыми для того, чтобы произносить те слова, которые мы никогда не произнесем при свете дня.
Не считая Уорнера, который не говорит ни слова.
В течение краткого мгновения он кажется действительно встревоженным. Он смотрит на меня в безмолвном ужасе, он слишком ошеломлен для того, чтобы произнести хоть слово, и я уже собираюсь пойти на попятную и спрятаться под одеялом, но он ловит меня за руку.
Я замираю.
Он притягивает меня к себе до тех пор, пока я не устраиваюсь у него на груди.
Он осторожно обвивает меня руками, словно говоря мне о том, что я могу отстраниться, что он поймет, что выбор за мной. Но ощущение безопасности, тепла и невероятной удовлетворенности настолько сильно, что я, кажется, не могу придумать ни одной причины, по которой мне не следовало бы наслаждаться этим моментом.
Я сильнее прижимаюсь к нему, пряча лицо в мягких складках его рубашки, и его объятие становится крепче, его грудь поднимается и опускается. Мои руки покоятся на его животе, твердые мышцы напрягаются от моего касания. Моя левая рука скользит по его ребрам, поднимаясь вверх и достигая его спины, и Уорнер застывает, его сердце ускоряется возле моего уха. Я закрываю глаза в тот самый момент, когда он пытается вдохнуть.
— О, Боже, — говорит он, тяжело дыша. Он резко отстраняется, отшатываясь. — Я не могу. Я не вынесу этого.
— Чего?
Он уже поднялся на ноги и мне удается различить его силуэт, и заметить то, что он дрожит.
— Я не могу продолжать это делать...
— Уорнер...
— В прошлый раз я думал, что смогу уйти от этого, — говорит он. — Думал, что я смогу отпустить тебя и ненавидеть тебя за это, но я не могу. Потому что ты чертовски сильно усложняешь мне задачу, — говорит он. — Потому что ты играешь не по правилам. Ты ввязываешься в передряги — например, получаешь пулю, — говорит он, — разрушая в процессе этого и меня.
Я пытаюсь оставаться безупречно неподвижной. Пытаюсь не издавать ни звука.
Но мой разум не желает замедляться, и мое сердце не прекратит колотиться у меня в груди, и с помощью всего лишь нескольких слов ему удалось нейтрализовать мои самые усердные попытки забыть о том, что я с ним сделала.