…Ах, этот старый дворец, в котором умерла под ножом императрица и который с ужасом забросили после ночи убийства!.. Итак, император не мог больше выносить жизни в этом дворце, где ему чудились окровавленные руки без тел, которые копошились вокруг него, как только наступала темнота, и он приказал выстроить тот маленький современный дворец на противоположном конце Сеула, возле европейской части города…»
Это пластичное описание некогда казалось мне просто литературой. Я не верила ни в Сеул Пьера Лоти, ни в убийство императрицы, ни в то, что Пьер Лоти посетил маленькую комнату, где произошло убийство, А теперь я сама очутилась в Сеуле. Видела огромный роскошный собор на холме, где когда-то молились корейские христиане, и старый дворец, такой неприметный в сутолоке больших серых домов. Был еще один дворец, с громадными зданиями, с тронным залом, с воротами, увенчанными черными башнями. Очень старый дворец, давно заброшенный. Над ним поднимались серые скалы и темные леса — все, как у Пьера Лоти.
Я была теперь навсегда приобщена к этому. Мы с Аверьяновым бродили среди дворцовых павильонов с двухъярусными черепичными крышами, с террасами и мраморными ступенями. Павильон для пиршеств Чухабру, совершенно открытый для взора, словно большая филигранная игрушка. И тронный зал дворца Кёнбоккуп, с колоннами, с расписным потолком… Человеку очень важно быть приобщенным к прекрасному, экзотическому, к причудливой эстетике того или иного народа. Архитектурные ансамбли — своеобразная музыка истории. Или, как говорил Гоголь, летопись мира… Химерические башни крепостных ворот Китая; крылатые пагоды и храмовые ансамбли Японии; белые усеченные пирамиды монастырей Тибета, словно гигантские снежные глыбы на краю пропастей; величественные пещерные храмы Индии и Цейлона — я включена в своеобразную эстетику этого мира, должна понимать и любить его, восхищаться им. Если западники в своих эстетических представлениях идут от раннеэллинистического индивидуализма к римскому универсализму, то мы, восточники, еще многое не осмыслили, не разгадали, и все эти колоссальные ступы, пагоды, дворцовые ансамбли, пещерные храмы лишь поражают наше воображение.
Мне хотелось постичь некий субъективный дух стран Дальнего Востока, Восточной и Юго-Восточной Азии, Индии, их универсализм и индивидуализм, народные верования, учения, традиции, религиозную практику, канон, фатимизм. Субъективный дух укореняется прежде всего в искусстве и в религии. И в архитектуре. Она, архитектура, как универсальная сфера человеческой деятельности, прежде всего поражает нас в той или иной стране. Она не только материальная среда, но и особый вид общественного сознания. Ведь по древним сооружениям мы в состоянии определить многое, даже психологию людей прошлых веков. И если искусство, литература — в самом деле душа народа, то я пыталась поймать эту душу, потрогать ее руками.
Через несколько дней в Сеуле мы получили «Правду», где комментировалось недавнее выступление Даллеса по доводу приемов войны, которые должна применять американская армия:
«Я одобряю бактериологическую войну, применение газа, атомной и воздушной бомбы. Я не могу выражать сочувствие ни больнице, ни церкви, ни школе, ни любому населенному пункту. Благотворительность по отношению к какому-либо коллективу означала бы лишь лицемерие».
Самый сильный налет на Сеул мы пережили 16 июля. Пятьдесят бомбардировщиков Б-29 свыше часа без разбора сбрасывали на город бомбы. В одном только районе Рёнсан, где находилась наша гостиница «Ханган», погибло свыше тысячи человек, столько же получили тяжелые ранения. Весь район превратился в руины. Наверное, американцы сожгли напалмом не менее полутора тысяч жилых домов. Мы в это время находились на танкодроме. А когда вернулись в город, не нашли своей гостиницы. От нее осталась груда кирпичей. Квартал Кахве также превратился в кучи дымящихся камней.
Танкодром как бы прикрывал Сеул с востока. Он находился между шоссе и железной дорогой, которые вели к морскому порту Инчхон. Здесь же располагались кратковременные курсы для танкистов. Мы поселились в канцелярии.